Неизвестные солдаты - [231]

— Ты лежи, а я в село. Поищу там добрых людей. А то загнешься, как бог свят.

Брагин, пытаясь подняться, искал его невидящими мутными глазами.

— Ты вернись… Поскорей вернись…

Иван закинул за спину винтовку и зашагал вдоль опушки. Подобравшись к деревне, долго смотрел из кустов. Вроде все было спокойно. Изредка и без злобы тявкали собаки. То баба выйдет на улицу с коромыслом, то стайкой пробегут ребятишки.

Облюбовал крайнюю избу, огород которой подходил прямо к кустарнику. Изба была большая, но старая, с почерневшими бревнами. Крыша покрыта дранкой, во многих местах прохудилась, залатана кусками толя и ржавого листового железа.

В огороде работала женщина, перебирала картошку, складывала в плетеную корзину. Иван пополз, волоча за собой винтовку, прижимаясь к плетню. Женщина выпрямилась. Рослая, широкоплечая, в мужских сапогах, она стояла на ветру в расстегнутом, не сходившемся на высокой груди ватнике. Широкий подол юбки хлестал по ногам. Без особого усилия подняла корзину картошки, понесла в дом. «Крепкая баба, — одобрительно подумал Иван. — Очень даже подходящая для хозяйства».

На улице играли ребята. Иван лежал, дожидаясь, когда они скроются. Не хотел, чтобы его видели. Женщина вышла из дома. С крыльца сказала что-то в комнату и захлопнула дверь. Спустилась по ступенькам, поправила платок и присела за углом. Иван сконфуженно отвернулся. «Тьфу, черт! Заметит меня баба, чего подумает…»

Он не смотрел на нее минуты две, а когда глянул, женщина уже снова перебирала картошку.

— Гражданочка! — позвал Иван. — Эй, гражданочка!

Она не удивилась, будто ждала, что ее позовут. Подошла к плетню и остановилась, по-мужицки расставив ноги. С презрительным прищуром глядела на грязного, распластавшегося на земле Ивана, спросила громко:

— Чего тебе?

— Тс-с-с!

— Не шипи, тут чужих нету.

— В избу бы мне.

— Много чести всяких бегунов в хату водить. Хватит на брюхе-то елозить, вояка. Вставай, что ли!

Говорила она грубо, глаза сердито поблескивали под черными, будто ветром разлохмаченными бровями.

— Жрать, что ли, хочешь? — спросила она, направляясь к дому.

— И это тоже, — ответил Иван. — А ты чего неласковая такая? Или с левой ноги встала? — попробовал пошутить он.

— Тебя это не касаемо. Много вас тут шляется, оборванцев всяких. Тоже мне солдаты, — перед немцем в штаны наклали. Тут вы горазды по чужим погребам воевать… Иди-ка вон в хлев, вынесу тебе стал быть пару картошек, и скатертью дорога.

— Зря ты, бабочка, на наш счет прокатываешься, — сказал Иван, остановившись и вскинув на плечо винтовку. — И нечего меня в хлев водить. Я к тебе не за милостыней пришел, а потому как все мои товарищи полегли в честном бою и мне сейчас без гражданского населения не обойтись. Кланяться тебе я не буду, ты мне скажи только, немцы у вас есть?

— Нету. На том берегу проезжали вчерась, а у нас тут мост разрушен.

— Бывай.

Иван повернулся и через покосившиеся воротца вышел на улицу. Туже подтянул ремень. Подумал досадливо, что утром надо было побриться и почиститься: чай не дезертир, не беглец какой, а регулярный боец Красной Армии. Хоть и обиделся он на эту бабу, но в глубине души понимал ее. Что у нее, казенная, что ли, жратва-то? Впереди зима, самой жить надо.

Женщина нагнала его возле соседнего дома. Иван обернулся, услышав за спиной тяжелый топот сапог. Она посмотрела на него все так же недружелюбно, однако голос ее звучал мягче.

— Эй, солдат, чего тебе надо-то?

— Товарищ у меня в горячке второй день лежит.

— Раненый?

— Нет, пристыл.

— Больной — это лучше, — со вздохом сказала она, и лицо ее на секунду обмякло, появилось на нем сострадательное выражение. — Раненых у нас приняли бабы. В трех домах приняли. А теперь боятся. Немец-то, он как?

— Не знаю. Небось по-всякому.

— По-всякому, — согласилась она. — А про больного можно сказать, что свой мужик.

— Берешь, значит?

Она ответила не сразу. Раздумье морщило лоб. Ей, наверно, было лет тридцать пять, но выглядела она на все сорок, очень уж грубой, обветренной была у нее кожа. А черные с синеватым отливом волосы еще по-молодому густы, по-молодому распирали ситцевую кофтенку груди.

— Болезнь-то не заразная? Не тиф ли?

— Тиф он со вшами, — сказал Иван. — А у нас этой живности пока не имеется. На сырой земле мы с ним спали. Воспаление легких небось… А за вознаграждение ты не беспокойся. Выходишь его — от всей Красной Армии благодарность объявим. И деньги, какие при мне, до копейки оставлю.

— Где она, эта армия, — усмехнулась женщина. — Этой благодарностью твоей сапоги не смажешь… А человека возьму. Нельзя пропадать человеку.

— Ухаживать за ним надо. Приготовить, постирать.

— А ты поучи! — прикрикнула она так грозно, что Иван снова подумал с веселым удивлением: «Да разве же это баба! Это же ротный старшина, какой на сверхсрочной службе донельзя облютел!»

— Лошадей у нас нету, — продолжала она. — Угнали лошадей. Если хочешь, тележку под навесом возьми. Или, может, мне с тобой пойти?

— Сам управлюсь… Зовут-то тебя как?

— Марьей, — сказала она. — А ты шевелись, шевелись, дни-то теперь короткие.

Ох и нелегко было Ивану тянуть за собой тележку! Колеса глубоко врезались в мокрую землю. Ноги скользили. Брагин метался, вскакивал, сваливался несколько раз, пока не догадался Иван накрепко прикрутить его веревкой. До хаты добрался в темноте и так выдохся, что шагу не мог ступить.