Неизвестные солдаты - [230]

Старший лейтенант замахал руками и отошел.

К вечеру фашисты сжали кольцо окружения. Оставалось либо всем умереть на месте, либо попытаться пробить немецкие боевые порядки. И хотя мало было надежды вырваться, полковник Ермаков решил атаковать противника. Только тогда старший лейтенант Филимонов, не глядя на людей, приказал поднять политрука на бруствер. Иван Булгаков взял его под мышки, худого и легкого, как мальчишку. Боясь причинить боль, осторожно перевалил через земляную насыпь. Немцы сразу начали бить по этому месту из пулеметов и автоматов… Брагин зашелся хриплым, натужным кашлем, громко отхаркнулся.

— Иван, не спишь ты?

— Лежу, — неохотно ответил тот.

— Кашель забил. От махры, что ли? Кресало дай мне.

Долго высекал искру, тяжело, с присвистом дыша. Курил сидя, часто сплевывая. Спросил негромко:

— Слышь, Иван, чего это он так, командир-то? Сам себя, это точно. Гимнастерку опалил — в упор стрелял.

— Не нашего ума дело.

— Это верно, а все-таки… Как-то не по себе мне… Которые убитые, тех я ничего… А вот когда человек сам кончит, тогда жутковато…

Ивана раздражала эта непривычная болтливость Брагина. Никто не тянет его за язык говорить о покойнике среди ночи, да еще когда труп рядом.

— Спи, — буркнул Иван. — Дай-ка, цигарку досмолю. Отдыхать надо. Утром фаэтон тебе не подадут, на своих двоих топать придется.

— Что-то меня то в холод, то в жар…

— Плащ-палаткой моей накинься. И не ворочайся ты, Дорофеич, за ради всего святого. Земля под тобой ходуном ходит, а уж синяков ты мне на спину набил бессчетно.

— Тебе набьешь, дуб сушеный, — проворчал Брагин, устраиваясь. Кашлянул еще раза три, притиснулся ближе и вскоре задышал ровно, обдавая шею Ивана горячим дыханием.

Наутро они съели последние два сухаря, запивая их кипятком. Подняли самодельные носилки с телом полковника и тронулись в путь. Шли на восток, ориентируясь по мху на стволах деревьев. Брагина мучил кашель.

Тело Ермакова за ночь будто еще больше потяжелело. Шинель, которой он был прикрыт, то и дело соскальзывала с него, открывая желтое лицо.

— Ну куда мы его, такого бугая, тянем?! — взмолился мокрый от пота Брагин. — Сил моих больше нету… От своих мы все равно отбились. А ему теперь безразлично где лежать, земля везде одинаковая.

Иван не стал спорить. Отыскал место поприметней, на перекрестке двух просек, возле векового дуба. Залез на дерево, осмотрелся. С трех сторон сплошняком тянулся черный массив леса, и только на востоке он редел, скатываясь по пологому спуску к реке. Дальше виднелось большое поле, надвое разрезанное дорогой, а за полем — серые крыши деревни. Иван решил узнать ее название, чтобы точно запомнить, где похоронен Степан Степанович.

— Ни к чему все это, — сказал Брагин, рубивший пехотной лопаткой твердую землю. — Хоть бы бумаги его до своих донести, и то хорошо.

— А может, детишки взглянуть приедут.

— Ха, нашел время о чужих детях думать. Выберемся ли еще сами отсюда, вот вопрос.

— Ничего, — сказал Иван. — Сами мы как-нибудь.

Яму вырыли неглубокую. Очень уж неподатливой была заклекшая, опутанная жилами корней, земля. Иван вытащил из пилотки иголку, крупными стежками заметал порванную на груди Ермакова гимнастерку, застегнул на все пуговицы. Расчесал свалявшиеся волосы. В могилу настелили листвы. Сверху накрыли его шинелью.

— Ну вот, успокоился человек, — тихо сказал Иван. — Прости нас, Степан Степанович, ежели чего не так… Сам понимаешь, время военное… Прости, значит. — И бросил на него первую горсть холодной земли.

Сверху завалили могилу камнями, чтобы не разрыл ее хищный зверь. Брагин предложил дать тройной салют из винтовок, но Иван воспротивился:

— Неча патроны жечь, у нас сзади двуколка не едет. Мы по Степану Степановичу другие поминки устроим…

Лопатой сделал Иван на стволе дуба зарубку, и пошел, ссутулясь, низко натянув на уши пилотку. Брагин побрел за ним, грузно переставляя ноги. Чувствовал себя скверно. Небывалая накатилась на него слабость, горела голова, все время хотелось пить. Никогда раньше не знал Егор Дорофеевич никакой хворобы, гордился могучим своим сложением. И, видно, здорово ослаб он в последние дни, если сумела прицепиться к нему болезнь.

— Погоди, умучился я, — попросил Брагин.

Посидели, покурили. Иван навьючил на себя вещевой мешок товарища, его винтовку и плащ-палатку. Но и налегке Егор Дорофеевич шел еле-еле. Покачивался из стороны в сторону, многопудовой тяжестью наваливался на твердое плечо Ивана.

Только в сумерках добрались они до края леса. Разворошили копну. Брагин не лег — упал, как подкошенный. Дышал через рот, с хрипом. Веяло от него жаром.

— В деревню надо тебя, Дорофеич. Фершалу показать.

— Нельзя, Иван, — тяжело ворочался во рту Брагина покрытый белым налетом язык. — Неровен час на немца нарвемся. Прикончат они меня. Тебе так-сяк, а мне невозможно.

— А я-то — не русский, что ли? — с обидой спросил Иван.

— Рядовой ты… А у меня партийный билет в кармане. И волосы длинные, за политработника посчитают.

— Волосы я тебе бритвой срежу, а билет в подкладку зашью.

— Нет, — мотнул головой Брагин. — Попить бы мне, Ваня. Нутро сжигает.

Всю ночь Егор Дорофеевич метался, в беспамятстве раскидывал могучими руками сено. Всю ночь не спал Иван, сидя рядом, кутая его плащ-палаткой, чтобы не застудился еще сильнее. Утром заставил Брагина выпить кипятку, сказал решительно: