Неизвестная. Книга первая - [9]

И рука, занесенная для удара, опустилась и прижалась ладонью к груди. Туда, где сердце…

— Тут болит… — прошептал он.

И повернулся. И увидел, что на него наставлены дула винтовок… И увидел глаза, что безразлично смотрят на него сквозь прицелы этих винтовок…

И стало ему страшно. Так страшно, что он понял — этот страх ему не одолеть, не задавить, не зажать в пятерне и никак не справиться с ним… И тогда он понял, что может его только заглушить, и запел первое, что пришло ему в голову. «Вставай, проклятьем заклейменный… Весь мир голодных и рабов…»

И тут полыхнуло.

И страх кончился.

И боль ушла…

Он осознал себя в своем кабинете…

Он почувствовал, что голова его покоится на коленях девушки. Она почему-то больше не была привязана к стулу, а нежно гладила маленькими теплыми ладошками по его волосам. При этом задумчиво смотрела куда-то, словно не серая стена была перед ней, а неведомые дальние дали…

Он с трудом оторвал взгляд от ее лица, повернул голову и увидел, что в дверях кабинета стоит Феликс Дзержинский и с интересом наблюдает за немыслимой в стенах всероссийской чрезвычайной комиссии сценой. А из-за его плеча выглядывает перепуганный часовой.

*****

— Так эта история и началась. Наверное, кому-то она покажется невероятной. Оно и понятно. Обывателю часто нет никакого дела до того, что происходит вне его уютного мирка. Что-то, что не вписывается в привычные рамки размеренной, но серой и скучной жизни, сразу же объявляется вздором и выдумкой. Так мозгу проще держать нас в узде. Но могу вас заверить, что все было так, как я рассказала. Да и впредь постараюсь говорить только правду и ничего кроме правды… Ну или почти ничего…

А теперь давайте немного о вас… Что вы так улыбаетесь? О нет… Я не собираюсь вас о жизни расспрашивать: где родился, когда женился, почему развелся… Это для отдела кадров. А вот, скажем, прошедший тысяча девятьсот сороковой год…

глава 2

Стулья в этой приемной были крайне неудобными. Вроде и добротные, вроде бы и сиденья у них, обшитые кожей, мягкие. Вот только спинки у этих стульев слишком прямые и высокие. Да и если признаться, в такую жару да в этих новых галифе, да на кожаном сиденье, да еще так долго — это просто ох! Спарился… Неловко чувствует себя Данилов. Неуютно. Ерзает тихонько, да изредка касается рукой кармана, в котором между партийным билетом и удостоверением лежит древний медный ножичек — талисман на удачу. А удача ему сейчас очень нужна.

А тут еще сапоги в подъеме жмут — разносить не успел. Да и как тут успеть? Его же нежданно вызвали. Он только на обед собрался, как в кабинет влетел Ерохин.

— Ты чего? — уставился на него сквозь стекла очков Данилов. — Видок у тебя, Гриша, словно ты с дуба рухнул.

— Николай Архипыч, тут телефонограмма пришла. Тебя в Москву вызывают. Срочно. Горыныч перетрухнул малость, когда телефонограмму принимал, аж во фрунт вытянулся, — гыгыкнул Гриша, и Данилов живо представил своего начальника, прозванного Горынычем за «страшный зрак и великий рык», стоящим по стойке смирно перед стареньким телефонным аппаратом.

— Короче, собирайся — вечером выезжаешь…

Переполох и впрямь случился нешуточный. Командировочные, проездные документы, суточные талоны, купон на проживание — вся эта бумажная волокита отняла часа три. Так и остался Данилов без обеда. А когда уже на вокзал собрался, Горыныч его просто добил:

— Приказ о переходе на новую форму месяц как вышел, а нам ее только третьего дня прислали. Нельзя тебе в старой туда являться, стыдно… Так что, — и бахнул на стол Данилову вот эти самые сапоги да еще объемный пакет из серой мятой бумаги. Потом достал из кармана маленький холщевый мешочек и примостил сверху:

— Это шевроны, петлицы… По дороге подошьешь.

А Гришка Ерохин еще и фуражкой все это прикрыл — выходной.

И пришлось Данилову всю ночь в тамбуре петлицы и шевроны подшивать. Уже под утро проводница его пожалела:

— Что же вы тут-то?

— Да со мной в купе семья с девочкой. Она при свете спать не может.

— Пойдемте ко мне, у меня хоть лампа поярче, да и удобней вам будет сидя-то.

— Зато тут курить можно, — попытался отшутиться Данилов.

— С вашими петлицами, — сказала она серьезно, — и в купейке у начальника состава курить не запретят…

Так и получилось, что вечером Данилов вошел в поезд в старой форме, а утром в Москве вышел в новенькой. Зато не выспался совершенно. И если не считать кренделя да четырех стаканов чаю, вот уже сутки Николай ничего не ел. Думал у вокзала столовку найти, про нее Горыныч после своей командировки рассказывал, мол, дешево да сердито. Только с перрона вышел, а его за рукав хвать:

— Товарищ Данилов, мы вас ждем. Машина у бокового выхода…

И лица у ребят такие, что не спросишь, а где тут у вас пожрать можно?

И вот уже два с четвертью часа Данилов парился в этой приемной, то и дело протирал очки, пытался тихонько шевелить затекшими пальцами ног, ерзал украдкой на проклятом стуле и прислушивался к урчанию пустого живота.

Одним словом, боялся.

А вы бы не испугались?

Сорвали бы вас с места, посадили в поезд, привезли в столицу, промчали бы на всех газах по столичным улицам в черном паккарде, да так, что остальные машины в стороны от вас шарахались, а постовые-ОРУДовцы при этом еще и честь отдавали. А провожатые ваши — ребята, по всему видно, суровые — не проронили бы ни слова. И с таким видом ехали, словно сослуживца встретили да сразу и похоронили.