Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном - [39]

Понедельник, 7 апреля 1884 г.

Сегодня вечером у нас обедает Жюлиан. Этот Жюлиан находит великое удовольствие в том, чтобы говорить мне ужасные вещи на мой счет. И злая я, и нет во мне ничего женственного, и голова у меня фантастическая, и тому подобное… Я уж и не берусь припомнить, сколько он мне наговорил всяких ужасов, в конце концов все-же лестных для меня…

А после мы болтали о живописи.

Воскресенье, 13 апреля.

Я остаюсь дома, чтобы ответить неизвестному (Ги де-Мопассану), т. е. я-то именно и есть неизвестная для него. Он успел уже три раза ответить. Это не Бальзак, которого боготворишь целиком. Я сожалею теперь, что обратилась не к самому Золя, а к его лейтенанту, у которого впрочем есть талант — и большой. Из молодых мне больше всего нравится он. Я проснулась в одно прекрасное утро с желанием побудить настоящего знатока оценить по достоинству все то красивое и умное, что я могу сказать. Я искала и остановила свой выбор на нем.

Пятница, 18 апреля.

Как я и предвидела, все кончено между нами, — между писателем, которому я хотела довериться, и мной. Его четвертое и последнее письмо глупо и грубо.

И действительно, как я ему и сказала в своем последнем ответе: для таких отношений требуется безграничное поклонение со стороны лица, остающегося в неизвестности. Думаю, что он недоволен, но мне это глубоко безразлично.

Какое это несчастье — быть столь требовательным!

Где то живое существо, перед которым я могла бы вся преклониться?!

Бальзак в могиле, Виктору Гюго 82 г., Дюма-сыну шестьдесят. Он все-таки один из тех, которым я поклонялась и удивлялась.

От среды 23 до воскресенья 27 апреля.

Розали принесла мне с почты письмо от Ги де-Мопассана. Пятое письмо лучше других. Мы уже не сердимся друг на друга.

И к тому-же он поместил в Gaulois прелестную хронику, она меня совсем смягчила.

Как это любопытно! Этот человек, которого я совершенно не знаю, занимает все мои мысли. Думает ли он обо мне? Зачем он пишет мне?

29 апреля 1884 г.

Я занята ответом Ги де-Мопассану.

Ничего другого я и не могла бы сейчас делать: я с страшным нетерпением жду лакировки моей работы. В самом деле, литература меня слишком захватила! Прочь Дюма, Золя, все вы! Я выступаю! С каким трепетом я раскрою Figaro и Gaulois! Если они станут молчать, — какое это будет глубокое несчастье! А если они будут говорить, что скажут они? Когда я подумаю об этом, сердце замирает, а после начинает тихо, тихо биться.

Четверг, 1 мая.

Отправляемся с Г. в Салон.

Салон! Действительно ли он становится с каждым годом все хуже и хуже, или-же это я делаюсь все прихотливее и прихотливее?

Прямо не на что смотреть. Эта громада картин без убеждения, без мысли, без души поистине страшна. Все это жалкая стряпня, за исключением большого декоративного аппарата Puvis de Chavannes. Этот человек в маленьких вещицах безрассуден, но его большие декоративные полотна прекрасны. Они переносят вас в какую-то чуждую вам, но очень поэтическую архаическую атмосферу. Притом вы не можете сказать, что это: рисунок, живопись или что-то другое, не от мира сего? Скажу еще, что я только начинаю его любить: это совсем новые пути. Видела еще портрет красавицы m-me Саржана. Портрет возбуждает огромное любопытство: его находят жестоким. На мой взгляд, это — сама правда, само совершенство. Он писал то, что видел. Прекрасная m-me* страшна среди бела дня, ибо, несмотря на свои 26 лет, она румянится и белится. Гипсового тона белила придают ее плечам оттенок трупного цвета. К этому она еще красит свои уши в розовый цвет, а волосы в цвет красного дерева. Брови, цвета темного красного дерева — две сплошные темно-бурые линии.

Моя собственная картина — в духе старой живописи. По крайней мере, мне так кажется. И затем я не вижу никакой необходимости дать что-нибудь новое. Что я могла бы изобрести нового в искусстве? Если не для того только, чтобы блеснуть, как метеор, то для чего-же? Показать, что есть талант? Только всего? А затем что? Умереть, ибо умереть придется-же обязательно. Жизнь-же печальна, страшна, черна. Что предстоит мне? Что делать? Куда идти? Зачем? Быть счастливой, — каким образом? Я устала, прежде чем сделала что-нибудь. Я воображением пережила все мирские радости, я грезила о таком величии, что все то, что может выпасть на мою долю, будет или только близко к пережитой мечте, или далеко ниже ее.

Но тогда что-же, что-же?

Завтра, или послезавтра, или через неделю явится какой-нибудь пустяк, который совершенно изменит течение моих мыслей, а затем все это повторится сначала, а там дальше — смерть.

Пятница, 2 мая 1884 г.

Вчера вечером, вся еще погруженная в похоронные мысли, я все-таки отправилась к m-me Hochon, чтобы выслушать несколько похвал своей картине. Черное платье, декольтированный бархатный корсаж, кусок черного тюля, наброшенный на плечи, и фиалки на груди… Занимались музыкой. Массенэ играл и пел. Пел еще любезный, всегда восхищенный и восхитительный Каролюс Дюран. Там были г-да Флери, Моделэн Лемэр, г-да Франчези и Канробер. К столу меня повел маршал. Затем были еще живописцы: Мункачи с женой, Геберт и др… Надо, в самом деле начать выходить: этот вечер в интимном кругу на меня хорошо подействовал.