Неизбирательное сродство - [69]

с 13-го сентября по 13 октября для рабочих и ИТР — 400 грамм, служащих — 200 грамм, иждивенцев — 200 грамм, детей до 12 лет — 200 грамм;

с 13-го октября по 20 ноября для рабочих и ИТР — 300 грамм, служащих — 150 грамм, иждивенцев — 150 грамм, детей до 12 лет — 150 грамм;

с 20-го ноября по 25 декабря для рабочих и ИТР — 250 грамм, служащих — 125 грамм, иждивенцев — 125 грамм, детей до 12 лет — 125 грамм.

VIII

Фёдор Четвертинский — Юлиусу Покорному:

‹‹Досточтимый коллега!

Странное дело, когда почта даже на Васильевский и на Петроградскую идёт бесконечно долго, мне вздумалось написать Вам. Война и Огонь (тот самый властительный Агни, что господствует в нижнем пространстве земли) не разделяют, а соединяют нас, находящихся по разным краям полыхающей бури. А поскольку мы с Вами, коллега, не кшатрии, но мудрецы, наше дело, наше заклятье обладает, можно сказать, наивысшей, всепонимаюшей силой. Исключительные обстоятельства убирают всё лишнее. Поэтому позвольте мне обращаться к Вам из запертого на железный замок города в украшенную лилиями и кружевами Бельгию не привычным почтительным «герр доктор профессор», но Юлиус. Я надеюсь, Вы не рассердитесь на фамильярность.

Согласитесь, что изобретение колеса — о чём победительно возвещает пракорень *kʷékʷlo-/*kʷol-o— по Вашей классификации, — не пошло индоевропейцам на пользу.

На этом колесе

некоторые из уклонившихся от общего смысла племён,

всем скрежетом своих моторизованных дивизий про —

ехавшись по Бельгии,

докатились и к пригородам самого чудного из со —

зданных русскими городов,

чьё названье Романовы

в пору предшествующей схватки

с нашими нынешними противниками

поспешили, по своему германофильскому разумению,

перевести как Петроград.

Категорически возражаю: Вы родились в Праге,

Вам не надо объяснять, что burg(h) восходят не к го —

роду,

а к укреплённому, возвышенному, сияющему —

*bhereg̑h-, bherg̑hos —

месту. Мы и будем тем Каменным берегом,

о который они разобьются.

К западу — океан, а мы — дамба, земля.

Ведь мы не какие-то там лохи краплёные,

то бишь плещущая лосось — рыба общей индоевро —

пейской прародины,

и их буки (уж не оттуда ли?),

шумящие у прусского Кёнигсберга,

ещё умалятся перед нашими

крепкими дубами.

Но если Вы и я правы, то третье,

что после лосося и бука

сохраняется языком от материнского ландшафта, —

праиндоевропейский *sneigu̯h—,

который иным — память,

а нам щит и товарищ,

именно он станет нашим главным доспехом.

И, одевшись снегом и холодом,

вооружась силой громовых ударов,

сев, как наши степные предки,

на лёгких коней (*ek̑u̯o-s),

мы будем ебошить

(*i̯ebh— вот древнейший корень,

и снова яснее у нас!)

наших врагов,

покуда не вгоним обратно

в материнскую вульву,

в чрево их страха (*pīzdā-, как у Вас написано).

Да-да, в пизду по самые уши.

Вот так-то! Такой будет судьба

всякого вырожденца.

И противник наш смеет ещё говорить

о вашей и нашей «неполноценности».

Также хочу заметить, что, оказавшись

в финно-угорских болотах,

в топях соседнего мира, среди разливов его рек,

мы не только устояли

и даже «манием руки» нашего обессмерченного

в медном истукане вождя,

чей конный памятник,

как и положено насельникам евразийской равнины,

мы ритуально укрыли грунтом (сухим, песчаным),

а сверху ещё и досками —

и вокруг воздвигли несокрушимый каменный кром

Питербурха,

с царским курганом (теперь!) внутри,

но и гордо глядим, вопреки осаде, окрест —

на безбрежный, равнинный, дружественный нам восток,

на привольный север

и на юг, откуда пришли мы

и, конечно, на покуда враждебные запад и северо —

запад.

Сейчас —

именно потому, что

нам, нашему языку, нашей силе, нашей памяти

предстоит устоять —

решаются судьбы континента и общих индоевропей —

цам начал

на его просторах. Мы непременно выстоим,

потому что мы ближе к корням, мы свободнее и здоровее.

Мы просто не можем погибнуть.

Наши соседи финны

уже осторожничают — брать приступом город им

не с руки.

Но и германцы, когда будут придавлены

тысячью тысяч копыт

ими же на свою голову накликанных русских лавин,

после всей пронёсшейся над ними бури

будут нужны — да-да, именно нужны нам! —

не как втоптанные в прах враги,

а, не удивляйтесь, Юлиус,

как союзники. Только пусть прежде

вздёрнут на деревьях чтимых ими пород —

буках? хорошо, пусть это будут буки!

но тогда и Пруссия, родственная, балтийская Пруссия

наша — всех своих шутов.

Пусть соскребут с себя

всё ядовитое, всё растленно-культурное

и встанут бок о бок

к общей работе по устроению

единого жизненного пространства.

Но это будет позже, Юлиус,

много позже. Сперва — позор поражения.

Ведь язык предсказателен, всё в языке.

В том числе и неотвратимая

наша победа.

Остаюсь и проч.

Фёдор Святополк-Четвертинский››. —

Не склонный прежде к стихотворчеству, думающий тяжело и упорно, Фёдор Станиславович остался доволен: письмо получалось меньше всего похожим на лингвистическую статью и звучало как самая настоящая поэма.

IX

Георгий Беклемишев — Юлии Антоновне Беклемишевой в Саратов (проверено военной цензурой):

«Дорогая мамочка!

Хорошо, что ты уже устроилась на новом месте; там тебе будет спокойнее.

У нас всё надёжно. Сражаемся и твёрдо верим в скорое торжество над гитлеровскими авантюристами. Благодаря мудрой заботе командования и руководства городом установлены твёрдые нормы отпуска продуктов. Когда дозволяются увольнения, езжу домой на трамвае. Стужа выдалась ранняя: снежит аж с 12 октября. Подают электричество, работает наш славный ленинградский водопровод. Предложено в порядке личной инициативы запасаться фанерой взамен разбитых стёкол (в наших комнатах пока ни одного повреждённого осколками или взрывной волной), ну, и топливом для обогрева на грядущую, по-видимому, очень холодную, зиму.