Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове - [89]

Рашид, сидевший у окна, встал и, подойдя к матери, обнял ее. И Тубу, будто собирались отнять единственного оставшегося в живых сына, крепко ухватилась за него.

— Неужели и тебя возьмет у нас аллах?

— Успокойся, со мной ничего не случится.

— Молись, сынок, ради матери своей молись!

— Я же молюсь, мама, и поститься буду, и в мечеть пойду, ты успокойся, пожалуйста!

— О боже, если ты готовишь новые удары, то убей сначала меня!..

Фатали лишь на короткий миг, а может, и не было этого мига, «Неужто?!» — подумал. Но миг все же был, был! Как будто тряхнуло землю, нечто веками скопившееся вдруг пробилось наружу: страх? сомнение? ужас перед горем Тубу? Но способен ли он на такое переживание? Вопль отчаяния или вдруг открылась ей истина? Невежество или озарение?! Но что за бред? И что поделаешь — холера!.. Сколько кругом смертей! Гибнут целые семьи, холера никого не щадит: ни злодеев, ни истинных правоверных, ни тех, кто грешил, ни тех, кто был набожен. Нет, Фатали не прибегнет к доводу, который бы успокоил Тубу; успокоил бы? Но все равно не прибегнет, никогда! «Кара аллаха? Но отчего твой аллах убил детей Мухаммеда — четырех дочерей и трех сыновей Хадиджи, первой жены Мухаммеда?! Может, ты не знаешь их имена — могу напомнить тебе! Если не веришь мне, спроси у Рашида!» Но и к этому доводу Фатали не прибег, разве можно успокоить Тубу, когда нет и не будет ни ей, ни ему покоя. Но способен ли и он на такое, как у Тубу, переживание? Нет, не способен!

И Рашид пишет: «Как бы жестокий фатум…» Рашиду не верилось, что издадут, особенно после безуспешных хлопот по изданию пьес, даже «Мусье Жордан» не заинтересовал ни бельгийцев, ни парижан. Потом, многие годы спустя, издадут в Париже, и именно «Мусье Жордана».

Мими нравились эти восточные сюжеты, и Рашид ждал часов работы в предвкушении близости Мими, а потом пошло, закрутилось, и не поймешь, то ли о себе они пишут, то ли переводят, излагая по-французски любовные истории Мухаммеда. «Ты бы пошел, Кафар, гулять на Гран-Плас!..» — раздражается Рашид, и они надолго остаются вдвоем с Мими.

и пошли уже оттиски, и уже они брошюруются, и уже крупными буквами на зеленом, цвет ислама, фоне, — «Переписка двух принцев».

на чужих языках — русском и французском, не в оригиналах на фарси и тюркском, в переводе.

и не успел Исаков, только что отправив экземпляр в Тифлис автору-собственнику Фатали, выставить часть тиража в своем магазине на Невском, у Знаменья, дом Кохендорфа, припрятав остальное на случай конфискации на складе, о местонахождении которого, как наивно полагал Исаков, никто не знал, и хотя стоял серый сумрачный день, один из самых коротких в году, на нуле, и таяло, и капало, и хлюпало, -

как замечено было продавцом некоторое оживление на улице, собирались легко одетые молодые люди азиатского вида и о чем-то, ожесточенно жестикулируя, говорили, показывали на книжный магазин.

а утром следующего дня, когда Исаков явился в магазин, — что это?! стоят полицейские, окна магазина выбиты, молодые студенты выкрикивают что-то гневное.

«вот он! издатель!» ринулись к Исакову.

«как вы посмели? мы сожжем ваш магазин! рассадник ереси!»

и тут же в Исакова полетела книга и, как подстреленная птица, упала под ноги, и листы — как невесомые перья крыла.

держа на весу книгу, поджег один, другой, быстро загорелись.

«что ж вы стоите?!»

полицейские, осмелев, двинулись на студентов, но в магазин полетели булыжники, один ударился о бок Исакова, он прикрыл рукой голову и исчез в магазине; и вот уже казаки, прямо на толпу, и кони, будто обученные, остановились перед толпой.

а государю уже доложили о возмущении на Невском, странный случай, такого бунта еще не было, предписание шефу, губернатору, министру иностранных дел.

специально в посольства южных соседей, «да, да, непременно разберемся»; оскорбление царственной особы, веры — и шах, и султан, и паша задеты.

снова персы оказались первыми.

Исаков? что за книгоиздатель?! что же цензор? выжил из ума, распустились! свои заботы, а тут с этими азиатами не поймешь, когда взорвутся, проморгали.

телеграмма в Тифлис, а вдогонку — предписание.

а в Париже! ноты протестов; посольства всполошились, но что выкрики горстки алжирских студентов и всяких там берберов, когда недавно только с могучей коммуной справились? прошло даже незамеченным, только в Латинском квартале, на улочке St-Michel, возле пятиэтажного дома № 13, собрались, пошумели, а потом поднялись в мансарду, где жили два юных турка, да сочинили петицию на имя президента республики, диктовал алжирец, расхаживая по комнате, подойдет к одному углу, к другому, постоит у окна, глядя на кусочек Парижа, остро ребристые, из красной черепицы крыши домов, обдумывая очередную строку петиции в защиту корана, пророка и арабов, принесших в Европу цивилизацию, «так и напишите! некто Фажерон», вздрагивали, называя имя Мухаммеда, да еще в связи с еретическими письмами некоего Кемалуддовле; сочинитель, это они узнали у самого Фажерона, вышедшего к ним для переговоров, — какой-то кавказец, царский полковник.

алжирец набирал воздуху, прежде чем произнести имя пророка, да накажет он!