Нефть - [50]

Исчезновение собственного отражения, как правило, является трагедией для человека. Отрицая случившееся, человек начинает в панике отыскивать любые зеркальные поверхности, снова и снова убеждаясь в их пустоте.

Посмертная маска есть слепок, отражение, снимок, сливки — снятые с пустоты, в которую вглядывается умерший.

Позже паника сменяется подавленностью, и вы уже не намеренно, а лишь рефлекторно — наподобие тика, не себе повинуясь, — вглядываетесь в отражающие поверхности, которые минует ваш скорбный путь.

Передвижение человека в городском ландшафте совершается по преимуществу по касательной к плоскостям, этот ландшафт образующим. (Касание — это мгновенная параллельность.)

Движению и взгляду параллельные поверхности сначала появляются в боковом зрении.

Жест, сопровождающий переключение внимания на предмет, возникший в боковом зрении, представляет собой составное вращательное движение туловища и головы.

Вращение также составляет суть движения, которое совершает собака, безнадежно пытающаяся поймать свой собственный хвост.

Человек, беспрестанно смотрящий по сторонам в надежде где-нибудь отразиться, поймать свое — уже не существующее — отраженье, похож на такую собаку.

Вестибулярный клубок суммы вращений в конце концов вызывает тошнотворное вертиго.

Кто-то выразил, что вложенное отражение — это художественный прием, осуществляющий перевод действительности в интеллигибельное состояние.

Вот это-то состояние, по закону каламбура, и оказалось для меня гибельным."

Вторая записка, криминальная. "… …, я — …, прием. … …, я — …, прием.

(Слышен шорох помех, будто перелистывает атлас связи кто-то.)

…, я — …, прием. Прием.

(Наконец, вырывают из атласа лист, находят на нем меня — цок — прокалывают карандашом: начинается сеанс связи.)

— Прием. Сейчас я нахожусь в твоей мансарде (если помнишь и если счет все еще тебе доступен — последний этаж самого красивого дома на Патриарших прудах, ближайший к одной из Бронных подъезд).

Обе створки твоего окна открыты, тростниковые жалюзи подняты в свиток с рамы; сорок два кубометра — за вычетом объема кушетки, книжного шкафа, меня, столпотворенья моих страхов и желе рождающего их долгого взгляда, — а также роя червонных шмелей сознанья, атакующих, как нектар, эти страхи (эти строки), — так что в результате вычитания мы получаем минус-объем, не-место — как и положено всякому предсмертному созерцанию) населены смеющимися облачками тополиного пуха: они плавно водят хороводы, цепляясь за углы, внезапно будоражась шумом, доносимым сквозняком от Садового кольца.

Я хватаю их ртом, различаю их вкус, вкус смеха, щекотки.

Из окна, различенные ветками, листвой, движимые смесью ветерка и воображенья, просыпаются в комнату — световой шелухой — блики, — оседают на потолке, обоях, неровно разворачиваясь своими обратными сторонами — пятнами прозрачной тени.

Я уверен — я слышу их шелест.

Московский июнь. Полдень. Примерно, тридцать в тени: влажная духота, которая затянется до возможной грозы.

Я думаю о том, чтo если она не случится.

Гроза обещает принять во внимание…

Вот уже прошло четыре года с тех пор, как не прошло и дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Может быть, потому, что, исчезнув, ты прихватил, как скарб, и меня с собою. Ведь по сути ты — вор, и я должен был это помнить. Вор своей наготы, моего желания, наших общих развлечений и авантюр — источников интереса, повествованья.

А также — наших общих денег — мы не успели тогда поделиться: нас подставили, был объявлен розыск, мы вспыхнули — нужно было деться. И когда решили, обжегшись, ехать в Крым — мы собирались пожить на приколе в Гурзуфе, — ты не пришел на Курский на стрелку.

Один я не поехал.

Ты же канул бесследно — вместе со мной и со всей добычей.

Все эти четыре года я болтался по свету, как в проруби волчье семя.

Исколесил на нашем "гольфе" всю Европу, был в Турции, гостил у Короля в Беер-Шеве, подолгу жил в Праге, Берлине, Варшаве…

Сначала с полгода, мотаясь из города в город, я искал тебя, как обманувшийся пес, попавший на собственный след, потом — уверяя себя, что без цели — забыться.

Что я видел? Не вспомнить: бойня расходящихся серий, бред абсолютных различий.

Однажды я понял — тебя нет в живых: эхо моих позывных оборвалось, когда — в прошлом году, в ноябре, я вечером вышел из гостиницы, чтобы пройтись по Карловому мосту.

Я застыл, свесившись через перила.

Меня стошнило.

Теченье слизнуло, как пес, мой выкидыш — рвоту.

Я вернулся, лег не раздевшись — и три дня изучал путанку трещин на потолке, маршрут облаков, жизнь в их громадных, рушащихся городах…

Тогда я решил искать тебя среди мертвых.

Месяц спустя в Кракове, когда я просматривал "фиши" тамошнего архива судмедэкспертизы, вдруг при смене очередного кадра, как в провале, я увидел снимки твоего мертвого тела.

Графа описания диспозиции на месте: "головою на северо-запад".

Раскроенный с темечка череп, твое как бы надорванное на два облика лицо: божество лукавства.

Тогда, затопленный ужасом, в одном из них я узнал себя.

И я решился.

Блики исчезли. Пополам с духотой в легкие стали въедаться сумерки. Вместе с ними сгустилась облачность, вынуждая стрижей переходить на бреющий. Взвесь тополиного пуха осела, завалив сугробами плинтус. Гроза, видимо, решила принять меня во вниманье.