Нефть - [48]

Придя наконец в себя, Глеб оживился, встал, прошелся, посмотрел в окно — и заплакал. Потом засмеялся и снова заплакал.

Петенька, сердито глянув, буркнул:

— Это еще к чему?…

Глеб бросился к нему, схватил под мышки и, подняв, как ребенка, над головой, тряхнул:

— Это правда?!

Петенька, морщась в его объятиях и опасаясь своей зажженной папиросы, зашипел:

— Немедленно поставьте меня обратно, вы с ума сошли, я щекотки боюсь… — И когда его требование было выполнено, поспешно поправляя задравшийся на животике свитер, добавил: — Какая мне нужда вас обманывать, если я здесь? Впрочем, можете мне не верить… — он пренебрежительно подмахнул ручкой, — но, когда выберемся отсюда, я вам это припомню.

Глеб не знал куда себя деть. Он то вставал и подходил к двери, то шел в ванную и пил из-под крана воду, то закуривал и тут же бросал папиросу, то пристально взглядывал, искаженно улыбаясь, на Петеньку. Тот заблаговременно предупреждал его своим "Но-но!", прекрасно зная, что взгляд этот означает: еще чуть-чуть — и ему снова придется оказаться в неосторожных объятиях брата.

Глеб понимал — лилипут-Петя сейчас ему все равно ничего больше не расскажет, и все же едва сдерживался от расспросов.

— Простите, — все-таки не выдержал Глеб, — а отцу известно, что со мной произошло?

— Какая разница, — рассердился гость, — известно, не известно, помочь он все равно не может: самим надо выбираться. И пожалуйста, умерьте свое любопытство, оно сейчас, ну честное слово, праздное. Да что за невезуха с вами, то слова живого не вытянешь, а то не знаешь, как уберечься, просто отвратительно как вы несносны!

— Хорошо, — с удовольствием смирился Глеб, которому все это стало напоминать ужасно интересную игру в новую жизнь, — я обещаю…

Петенька недоверчиво кивнул, буркнул: "Ладно, посмотрим" — и попросил еще папиросу. Глеб сам гармошкой смял мундштук, прикурил, но тут послышались за дверью шаги и какое-то позвякивание.

Гость побледнел и, отпав от протягиваемой ему папиросы, нырнул с тумбочки под подушку.

Вошли Фонарев и Петя.

Фонарева у себя Глеб видел за все эти семь месяцев впервые. Позабывший в это утро об их существовании — и вот, вдруг видя сейчас своего главного мучителя, он мертво осел на кровать — да так неловко, что попал прямо на подушку, отчего маленький Петя глухо крякнул.

Это не прошло незамеченным.

Большой Петя подскочил к кровати и проворно вытащил себя-маленького из постели.

Гномик верещал и вырывался.

Фонарев удрученно смотрел, как маленького Петю выносит из комнаты большой, схватив щепотью за ворот свитерка.

Вышвырнув себя и грянув дверью, Петя заглянул в ванную.

— Так вы здесь спичками баловались, ну-ну…

— Как этот негодник попал сюда? — проснулся Вениамин Евгеньевич.

Глеб, сидя с открытым ртом, не нашелся и только, пошевелив челюстью, что-то мыкнул.

Фонарев уставился в слепое окошко.

Тем временем Петя вне себя угловато носился вокруг и, казалось, при этом метал свои поисковые движения. Он перевернул вверх тормашками комнату и опрокинул, увлекшись, тумбочку. Ничего не найдя, чертыхнулся:

— Все спалили, сволочи… — и хрустко швырнул в Глеба уцелевшим рисунком.

— Глеб, собственно, я хотел бы пояснить причину. Нашего столь внезапного вторжения, — вдруг прерывисто очнулся Вениамин Евгеньевич. — Я, конечно, должен был. В самом начале. Но ваш гость. Он отвлек. Суть нашего прихода. Состоит в том, что. Как это не прискорбно. Но мы должны сообщить. Вчера ваш отец решил бросить этот черновик.

И, ставя в конце своего сообщения точку, Фонарев стукнул согнутым пальцем по стеклу.

Глеб посмотрел на Петю.

Тот отвел глаза.

Глава 15 НЕ-ЗРЕНИЕ

"Никогда. Подмосковный дачный июль. Шереметьевская. Гамак. Лужайка.

Небо, березы, их шепот.

Серебряные туши дельфинов, касаток и кашалотов — "боингов", "илов", "ту" — поднимаются друг за другом глотнуть на вершине воздух, — и дом иногда дрожит.

Тридцать в тени. Для теней — это уже горячка.

Сойка в кормушке купается в крошках хлеба.

Высохший вяз — театр ветвей.

Золотой дирижабль, сотканный солнцем, зависает вверху, останавливая движенье.

На соседнем участке дети (смех и визги, игры и тайны) хоронят щенка — на индусский манер. — Сложили хворост, и на пышную эту подстилку положили остывшего за ночь друга.

Страшная вонь застелила глаза, дыханье.

Приступ рвоты выплескивает меня из гамака. Слух взрывается грохотом немыслимого форсажа. Самолеты летят отовсюду — входят в грудь и плечи, выходят, — двадцать соток, поток забора — все это тесно моему безумью.

Я мечусь, я мечусь, и меня от бессилья тошнит.

Как маленький, весь в слезах, весь в рвоте, кулаком уминая грязные щеки, я вижу мальчика с плюшевым щенком в руках, который только что с долгого поезда и сейчас стоит в длинной очереди в баню: Треблинка."

Ход. После их ухода Глеб долго сидел, растворившись в неизвестном, и это бесконечное сидение отложило возвращение его в себя до самой темноты. В темноте он постепенно смутно стал припоминать содержимое этого утра. Оно (содержимое) медленно раскрывалось светлым облачком интереса и, осторожно притягивая, возвращало его обратно. Окончательно очнувшись, он привычно почувствовал, что находится в комнате не один. Но сейчас осязаемое им присутствие, довольно странно отличалось тем, что не порождало животного, выталкивающего страха. Напротив, оно выпускало какие-то странные, втягивающие в себя лучи темноты. Их паутина постепенно становилась все более липкой и напряженной: ей удавалось каким-то удивительным способом, слегка натягиваясь и дребезжа, передавать ему некое призывное сообщение — приблизиться.