Неформат - [55]

— Скорее любопытное, — честно признался я.

— Не, Боренька, — зевнул Санька, — тогда до завтра. До обеда приеду, честно. Если ничего не задержит, конечно. С карточкой, с большой-пребольшой. Так?

Снова заснуть не получалось. Светик так и не появилась. Почему-то мне казалось, что не появится и завтра. И вообще не появится. Почему? Потому что в чем-то она нас переиграла. А мы, тормоза, до сих пор даже не поняли в чем. А в чем она, в принципе, могла нас переиграть? Только в одном. Приблизиться к Плоткинским миллионам. Вот прикольно было бы.

А как она, в принципе, могла бы их получить? Если сам Плоткин у Саньки? А никак. Вернее, или никак, или только как-то через Дину. Вот смешно, если я рассказал Умнице правду! Даже чуть жаль, что этого не может быть. Не такой Плоткин идиот, чтобы давать даже самой любимой женщине доступ к таким деньгам. Да и зачем? Доступ к деньгам — этот всегда риск для жизни и здоровья. Такой Плоткин должен ревновать свою женщину к своим большим деньгам, а свои большие деньги к своей женщине. И никогда не оставлять их наедине. Наверняка, сидит сейчас Светик в окружении таких же бледных со взорами горящими хакеров, и ломают они зубы о Плоткинские замки.

Однако, практически одновременно исчезли две женщины. Причем после того, как одна из них узнала о существовании, а вернее — о социальной роли второй. А деньги? А деньги, как мы поняли, где-то кочуют, из пункта А в пункт Б и вообще не факт, что их можно сгрузить. Может, вагон денег уже доехал до пункта назначения? До Ронена, стало быть. А тогда зачем исчезать Светику и Дине? Незачем.

Упершись в тупик, но не уснув, я стал думать о Ронене. Ничего не придумал, конечно. Потому что ничего я о нем не знал, кроме истории про зуб Баруха. А хорошо бы было вот так же, как и Умницу, подбить Ронена на приезд в Москву. А уж тут что-то придумать. Но вытащить сабру в Москву — это уже какая-то сказка про репку. Мышка-то у меня была, хоть и компьютерная, но вместо бабки-дедки-внучки-Жучки лишь абстрактный Барух с выбитым зубом.

Разбудил меня стук в дверь. Знакомый стук. Судя по всему, опять спецназ в лице Дядьколи. Вставать не хотелось, но и надежды на то, что Дядьколя уйдет непохмеленным тоже не было.

— Свет-ка!!! — заорал он наконец. — Отопри!!! Я те дорожку от снега очистил!

Это было уже слишком даже для меня. Я открыл дверь:

— Какой снег? Дождь идет. Октябрь.

Дядьколя хитро лыбился и подмигивал слезящимся глазом:

— Я ей дорожку в марте… расчистил, поал? Добро… надо помнить. Светка где?

— Не знаю.

— А ты тут… чего? — Дядьколя, кажется, решил устанавливать долгосрочный контакт. — Светка б мне налила, — с подкупающей откровенностью сообщил он. — Ее если рано разбудить, она не соображает ниче, зима, лето… ну, не тяни душу, плесни… раз уж ты… за хозяина.

Я почти было пошел за стаканом, но сообразил, что и от Дядьколи может быть прок:

— Мне телефонный аппарат нужен. Наш сломался. Неси целый телефон — получай целую бутылку.

Дядьколя задумчиво шевелил губами, словно переводил мои слова для своего внутреннего голоса. Наконец, выдохнул:

— Могу. Взаймы могу… У Павловых дача пустая… До зимы не приедут. Хотя… обожди. Не взаймы. А это… в аренду. Сто грамм в день.

Через четверть часа причапал Дядьколя с аппаратом. Я вынес ему бутылку, но он испуганно отступил:

— Не-не. Ты мне авансов не выдавай. Вредно это. Сто грамм в день, как уговорились… Но каждое утро.

Я подключил телефон и почувствовал, что жизнь постепенно начинает улучшаться. На волне оптимизма я позвонил Ленке, разбудил ее и сообщил, что уже почти перегрыз путы обстоятельств и скоро мы снова будем вместе.

В ответ Ленка сказала мне, что я похож на человека, который в горах сделал вид, что пропал, а сам наблюдает за спасработами из-за елки.

— Это не из-за Ёлки, — тупо сказал я, — она тут вообще ни при чем! Вернее, при чем, но это я её, а не она меня…

В трубке раздались гудки. Настроение умерло, не родившись. Со второго этажа с трудом, кряхтя, спустился О'Лай и, подойдя, уставился на меня слезящимися требовательным глазами Дядьколи. Я с трудом удержался от совместной опохмелки с кобелем.

— Что-то мы много пьем! — сказал я ему строго.

Видимо, шарпей все понял по интонации и затряс ушами. Я сварил себе кофе, потом потащил упирающегося пса в лесок, на прогулку, на вытрезвление. О'Лай плелся на полшага позади, свесив голову, явно желая вызвать у меня если не сострадание, то хотя бы стыд.

Так мы вышли в дачный поселок. Он оказался совершенно необитаемым. Оно и понятно — какой дурак будет сидеть в этой межсезонной грязи. Тянулись глухие разноцветные заборы, было тихо. Разок только встретили мы какое-то существо в юбке, окатившее нас любопытным «Здрасссссь», возможно, это была Дядьколина супруга-сторожиха. В конце поселка мимо нас прошествовал огромный облезлый кот, слегка зашипевший на О'Лая, который вдруг уселся на задницу посреди дороги и заругался на кота тонким, непрекращающимся захлебывающимся лаем, словно жаловался сразу на всех и на вся.

— Ладно, — сказал я зачем-то, — налью я тебе сто грамм.

Не знаю как пес понял, но обратно уже он тащил меня на поводке. Мы изрядно опустошили последнюю бутылку водки, доели остатки закуски. На дне оставалось ровно сто Дядьколиных грамм, чтобы не оказаться без связи с внешним миром, если Санька снова продинамит.