Неформат - [4]

— Да-а, — с сожалением сказал Наум, — старое ты трепло. Шансов ты ему никаких не оставил. А ведь я его любил, почти как сына… Да и Софа расстроится.

— Софа сильно не расстроится, — рефлекторно успокоил его я.

Хаим недоуменно поозирался, а потом вдруг снова откинулся в седле:

— Ах-ха-ха-ха! Ах-ха-ха-ха! Так что, Софа — теща этого бедного мальчика?!

Мы с Наумом с неприязнью покосились на него.

— И что здесь такого смешного? — спросил генерал.

— А то ты сам не видишь! Ах-ха-ха-ха!

2. В окопе с Примусом

Примусу было гораздо лучше, чем мне. У него был свободен рот, и этим ртом он все время что-то жевал. Кроме того, он расхаживал по конюшне на своих копытах, а не лежал в углу, с заломленными и вдетыми в собственные наручники передними конечностями. И ноги у Примуса не были связаны. Ноги были связаны у меня, причем Примусовыми лошадиными путами. Хотя, назвать Примуса лошадью было бы грубой лестью. Он был тем самым мулом, который родился у чистокровной англичанки Принцессы (свадебный подарок Наума) от неизвестного российского осла, сперму которого Умница вывез три года назад из России, считая что она принадлежит великому жеребцу Мутанту.

Увидев родившегося мула, теща возненавидела сразу и его, и его мать, и Умницу. Последнего, впрочем, она тут же простила, Принцессу продала, хотела избавиться и от мула, да тут вмешался Наум. То ли ему требовалось на всякий случай иметь под рукой наглядное свидетельство, что Софочка не всегда права, то ли он сразу просек, что ненависть к ублюдочному копытному станет гарантией того, что теща будет обходить конюшню за три версты. Действительно, теща, словно иголка, штопает все дыры в особняке и подсобных помещениях, но никогда носу не кажет на конюшню, которую Наум постепенно любовно оборудовал, как российский гараж. Он сам назвал это место «окоп», и немало было выпито нами в последние годы за большим дубовым столом в этом уютном двухуровневом окопчике, пахнущем цирком.

Впрочем, настоящий цирк только разворачивался. За этим дубовым столом заседали пять отставных клоунов, вернее три клоуна и две клоунессы. Последняя явилась только что — рыжая тощая старуха в миниюбке, в короткой кожаной жилетке, с сигарой и массивными побрякушками желтого металла везде, где можно было что-то подвесить, вплоть до щиколоток. Она развалилась на стуле и закинула ногу за ногу.

— Ну? — сказала она остальным. — Что случилось?

— Ривка! — всплеснул ручонками Хаим. — Ты что, без трусов?

Ривка смерила инвалида надменным взглядом и позы не изменила:

— Ну да. Только заметил, что ли? А зачем мне они?

— Ну это же негигиенично, — незнакомый старик неодобрительно покачал лысой головой и брезгливо поджал губы.

— Почему? — почти как Примус, фыркнула рыжая. — Месячных у меня уже нет. Все гигиенично.

— Ты что же, их теперь вообще не надеваешь? — восхитился Хаим.

Ривка усмехнулась:

— Надеваю. Раз в неделю. На зажжение субботних свечей.

В наступившей тишине стало слышно, как хрумкает сено Примус. Старцы потрясенно смотрели то на Ривку, то друг на друга.

— Это правда, Рива? — прижала лапки к груди вторая старуха, похожая на уже основательно подтаявшую снежную бабу. — Ты зажигаешь по субботам свечи?!

— Может, ты еще и субботу соблюдаешь? — опомнился, наконец, Наум. — С ума, что ли, сошла на старости лет?

— Спрячьте от нее спички! — посоветовал лысый с унылой физиономией. — Это у нее пиромания.

— Охо-хо, — вздохнула снежная баба, — а у меня тогда пирогомания. — Слово «пирогомания» она произнесла по-русски, посмотрела в мое стойло и спросила, — ты с чем пироги любишь, сынок?

— Фира, — вздохнул Наум и тоже посмотрел в мой угол, — он не может тебе ответить. У него рот заклеен.

— И давно?

— Что — давно? — не понял генерал.

— Рот заклеен.

— С полудня. А что?

Фира всплеснула руками и возмущенно заколыхалась:

— Он что, с полудня ничего не ел? Чем ты его обычно кормишь, Наум?

Мы с Наумом обменялись одинаковыми взглядами.

— Обычно он сам ест. Уже лет сорок.

Фира, поохивая, с трудом приподнялась, одновременно сдирая с бедер плетеное кресло. Она взяла тарелку и стала наполнять ее снедью из своей кошелки.

Лысый вдруг нахмурился еще больше и неодобрительно уставился на Наума:

— Это неполезно.

— Что? — опешил Наум.

— Рот заклеивать. Если у человека насморк, можно задохнуться.

Наум побагровел:

— Да какая, черт побери, разница!

— Большая, Наум, большая. Что мы должны, по-твоему, делать с трупом? Если он задохнется?

— А что ты собираешься делать с трупом, если он не задохнется, Шай? — хохотнула Ривка и подмигнула Науму.

Шай повернулся к Ривке и вдумчиво сказал:

— Посмотри, какой он жлоб. Кто из нас сможет его тащить? В нашем возрасте переносить такие тяжести вредно. Или ты будешь вызывать грузчиков?

— Позову кого-нибудь из твоих сыновей, — зло отрезала Ривка.

Все укоризненно на нее посмотрели.

Я был так голоден, что увлеченно следил за медлительной Фирой и как-то внутренне не принимал эти «трупные» разговоры на свой счет. А пока она ползла с полной тарелкой в мой угол, думал почему-то о том, что «жлоб» на иврите — это просто здоровый мужик, и это все-таки очень странно. Тут, словно заводная игрушка, ожил Хаим: