Нефор - [25]

– Чтоб веселее ехалось.

9

Автобусное сиденье взвизгивало на кочках. Гарик грел лбом ладони и тугими послеоперационными нитями вытягивал из памяти редкие рассказы отца о Геннадии Петровиче. Они были тёзками и в школе делили одну парту. Одноклассники называли их «наши Гены», именуя по отдельности «геном ума» и «геном силы». «Ген силы», разумеется, вырос в одного из главных силовиков города, а «Ген ума» впоследствии получил множество наград за труды в области ядерной физики.

В начале девяностых голодная до свободы слова пресса вязко захлюпала коричнево-жёлтыми сенсациями на каждой странице. Несметное количество газет и журналов, пишущих о пустоте, отпускало её по самым необременительным ценам в каждом ларьке страны. Вскоре бодрому столичному гласу свободы вняли периферийные издания, и клеветническое словоблудие проникло в периодику всех аппендиксов страны.

Когда в единственной градской газете появлялась статья, способная бросить тень на фигуру заместителя начальника ГУВД, и, читая её, Гарик – хронический ментоненавистник – кричал и плевался, Бессонов старший усмирял неформальский сыновний пыл, повествуя о том, как в действительности соотносится статья с самим Угаровым.

Пять лет назад пятнадцатилетнюю дочь несговорчивого мента нашли в лесном массиве на севере города. Заключение судебно-медицинской экспертизы, подробнейшим образом рисовавшее леденящую картину произошедшего с девушкой, насчитывало несколько десятков страниц. В морге, во время опознания, жена подполковника лишилась чувств. Год спустя она повесилась. Эту историю знал весь Градск – так же хорошо, как знал цену неподкупности Угаров.

Набирая под азартно-тревожным взглядом Дуста номер Геннадия Петровича, Гарик был почти уверен, что помощи от высокоморального отставника не будет. Сейчас, возвращаясь в город и прокручивая в памяти отцовские слова, он не сомневался: Угаров сдержит неозвученное слово.

Перед глазами всплывала больничная палата, забросанная алыми полотенцами. Гарик почему-то проверил карманы, нащупав РГД и нож. Он прижал горячий висок к прохладе окна и сжал кулаки. Ладони ощутили влагу.

В лихорадочном ознобе он доехал до дома и выскреб себя из автобуса. На лавочке у подъезда сидел дорвавшийся до никотина Дуст. Он усиленно смолил какую-то отраву и поминутно сплёвывал под ноги. При виде бескровного лица Дуст встревожился и защебетал:

– Бес, ты чего? Нормально всё?

Он выглянул из дыма и протянул руку. Гарик небрежно хлопнул ладонью по Дустовой клешне и молча прикурил, покусывая фильтр.

– Ну? Это… Встретился с ментом-то?

Больная голова осторожно кивнула и втянула в себя полсигареты.

– Ну и что? – вкрадчиво допытывался Дуст.

– Выпить бы, а? – оживился Гарик и уставился простудными глазами в изумившееся лицо.

– Да я всегда, – растерялся Дуст.

– Пошли на площадь – тепло.

В косухе и с температурой, посреди июня, Гарик бодро хлопнул Дуста по плечу и они двинули в сторону центральной площади Градска.

Та часть городской молодёжи, что не причисляла себя к неформальному или какому-нибудь иному культурному сообществу, как правило, носила кепки-уточки на бритых головах, питалась семечками и категорически не поддерживала идеи главенства интеллекта над физиологией. Таких молодых людей в Градске было большинство. Те из них, кто получал официальную зарплату, работали на заводах, окружавших город плотным химико-промышленным, вечно дымящимся кольцом. Они понимали и уважали только силу и потому предпочитали заводскую работу вялым офисным должностям. Хотя, уровень IQ тоже играл в этом положении не последнюю роль. Средний же неформал редко поднимал что-то тяжелее гитары, книги или бутылки пива, и, как следствие, представлял собой хилый интеллектуальный инь от крепкого тупоумного яна.

С нескольких сторон к Градску тянулись дороги, по которым служебный транспорт доставлял на работу и обратно заводских тружеников. Рабочий пролетариат уезжал в направлении промышленного кольца в девять утра и возвращался в город к семи вечера. Конечная остановка заводского транспорта находилась на центральной площади, которая со дня основания Градска именовалась площадью Труда. Каждый вечер, в начале восьмого, она наводнялась лысыми работягами в кепках и с бутылками кислого – самого дешёвого – пива в мозолистых руках со сбитыми костяшками.

Летом площадь светилась живописным пейзажем с единственным в городе фонтаном, бьющим из самого её центра. Днём здесь плескались дети, прогуливались гормонально активные парочки и бренчали на гитарах немногочисленные неформалы. То ли от фонтана, то ли от духа непринуждённой лёгкости и расслабленности площадь Труда источала свежесть. До того момента, пока разноцветная, как первомайская демонстрация, публика не сменялась сизым, как синяк, пролетариатом. Тогда воздух вокруг фонтана сгущался в тухлый запах третьесортного пива, смешанный с заводским потом, и пространство пронизывалось ежесекундным крякающим гоготом.

Сизые рассаживались на всех площадных лавочках, бордюрах и ступеньках, всеми способами демонстрируя окружающим силу и нигилизм. Жители города, и особенно неформалы, к семи часам покидали площадь, избегая непременных столкновений с толпой невменяемых, часто обкуренных или пьяных, уголовников – бывших и потенциальных. Толпа эта жила «по понятиям», как отличным от понятий зоновских, так и с моральным кодексом адекватных людей решительно не имевшим общих пунктов.