Неферомантика. Маленькие "детские" повести - [4]

— О-го! — качнулся я на стуле.

— Ага! — кивает старуха, и наливает мне «с горкой». Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.

— А ты, баушка, вампир! — хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.

— Не угадал! — серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: — Вампир в деревне не я!

Даже не тени улыбки — не шутит? Вот это да!

— А кто? В самом деле, есть?

— Есть — нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги-то есть, уехать? — я киваю.

— Ну вот и проваливай!

— Что, чужих не любят? — куражусь я.

— Да нет, наоборот, только и ждут, своих-то, кого могли, всех пожрали! — глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто-то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.

— Ну все, баста! — решительно хлопнула бабка по столу, поднимаясь: — Лезь на печь, там постелено!

Как умудрился я перенестись на печь, и не знаю, помню только, кто-то подтолкнул меня снизу, кто-то втащил за шиворот сверху. Я было провалился в липкую яму сна, но вместо этого начался пьяный бред: в окно тихо постучали, потом позвали:

— Бабка, открывай! Чего спишь?

— Да не сплю я, гости у меня! Не ломись, щас выйду!

Заскрипел засов, через незакрытую дверь до меня донеслись два голоса — молодой, мальчишеский, сердитый и бабкин. Что они говорили, я не разобрал, хоть и свесил голову, жадно пытаясь разобрать хоть слово. Но вот — что это? — в дверь прошмыгнула высокая непонятная фигура в белом до пят, мелькнули длинные темные волосы. Я таращился во все глаза, как «это» сжалось в комок наподобие кошки, и прямо с полу метнулось ко мне на печь! В следующий миг я разглядел над собой бледное девичье лицо, такой красоты, что и в самом сладком сне не привидится! Обалдев, я не в силах оторваться, смотрел, как она, изогнувшись, стащила рубаху через голову, закинула волосы за спину, истомленно улыбаясь. Слабое свечение окутывало ее полное, гладкое тело. Горячее дыхание обдало лицо, губы жадно впились в меня, язычок коснулся зубов… «Вот он, поцелуй вампира!» подумал я, не в состоянии ее оттолкнуть. А и зачем — умереть в объятиях прекрасного трупа, переродиться в ночное чудовище, пить кровь девственниц… Не быть больше Шутом. Мечта! Прощай, моя гнилая жижа — кровь! Я крепко прижал удивительно живую и горячо вздрагивающую упырицу, перевернул ее на спину — гори все адским пламенем, а мне хорошо-о-о…

— Ну че, хороша бабкина печка? — заглянула ко мне за занавеску старуха, как только я мучительно разлепил железные веки.

— Ага, ништяк! — проскрипел я наждачным горлом, очень медленно соображая, кто я такой. Как ни удивительно, кто эта бабка и откуда я здесь, я помнил, а вот ни ночи, ни самого себя — нет.

— Давай, Шуток, слазь! Пожрешь, а там тебе и в дорогу пора. Я тебе харчей на дорожку соберу.

— Тавтология, — пробормотал я, свешивая босые ноги с печи.

— Чаво? — резко отупев, заморгала баба Зина.

— Чего? — тут же забыл я, о чем говорил, чугунная голова тянула вниз. Старуха махнула рукой, я сел за стол, держа свой «шар для боулинга» на плечах обеими руками. Спасительная рюмка портвейна возникла передо мной будто сама.

— О, классно!

Мне полегчало, и я кое-что вспомнил, да так, что аж тело заломило.

— Бабуль Зин, а у тебя внучки нет случайно?

Эти сладкие вздохи, нежная кожа…

— Эй, да как бы была! — покачала она головой в платке: — Одна я! А ты чего же, жену ищешь? Тогда не туда заехал, девки здесь всего три, да и те перепорченные…

— Да нет, не собираюсь я семью заводить, молодой еще! — заржал я как дурак.

— Ну, это ты зря! Кто ж на твоей могилке поплачет? — выдала бабуля.

Вот это по-нашему! А как же мой жаркий ночной бред? Такая горячая, гибкая, послушная… не помню, чтобы мне наяву так когда-нибудь было, даже с Король…

— Так нету внучки-то?

— Нету, говорят тебе! Схоронила я сына-то, давно уж! А сношка, стервь, сразу в город сбежала. Внучки-то у меня и не было, внука растила, вот как ты был… — она тяжело вздохнула, вперив в меня тяжелый взгляд. Голову будто раскаленный обруч сдавил под этим взглядом. Ну уж нет, я узнаю, что хочу знать! Сны не бывают такими стонущими и жгущими насквозь жадными губами! Я отдал ей все, что мог, но найду еще, пусть только вернется! А что там с внуком?

— Был? — нажал я.

— Утоп он. Купаться в дождь полез, один. Сволокли его на дно. А ты пить-то бросай, не доведет до добра. Молодой, ведь, а тощий как вороненыш, — покачала она головой.

— Ага, стопудово брошу! — пообещал я, радостно приходя в себя.

— Пойду, покурю!

Может, девку эту найду. Хоть имя узнаю. А может, повторим? Ведь один раз — это только один раз…

…А на крыльце-то благодать! После вчерашнего ливня подсохла трава, весело глядит ласковое, совсем не городское злое, солнышко. Старая черемушка мне веселыми вороньими глазками ягодок подмигивает. Или не черемуха? Рановато, кажись, для нее… За деревом — огород — картошка-лук-морковь, за огородом — дорога, за дорогой — поле, за полем — болото, за болотом — лес. Прямо — калитка и ворота, рассохшиеся, старые. За воротами — улица, посреди улицы — тоже болото, дома его как бы обходят. Оно почти сухое, заросшее, и два дерева — старое и молодое, как дед и внук. Один — согбенный, жженый изнутри молнией, будто прокуренный фронтовой махорочкой, другой — стройненький, светленький, радостно тянущийся вверх, к любви, солнышку, и все-то у него впереди, дурака малолетнего… Ага, «махорочка фронтовая», так может здесь и есть нужный мне дед-ветеран? Пойду, поищу. Заодно и про девочку разведаю.