Недоумок - [3]

— А где Ланочка? — спросил Шура.

— В Москву уехала, — ответил дед.

— Почему? Вроде она не собиралась…

— Не знаю, — мрачно буркнул «отец».

В воскресенье вечером они вернулись в Москву, и Шура позвонил сестре. К телефону подошла тетка.

— Лана больна, она не может с тобой говорить…

— Она поедет со мной на дачу в следующую субботу? — спросил Шура.

— Нет, на эту проклятую дачу она больше никогда не поедет, — тетка заплакала, перевела дыхание. — И скажи своему «отцу», что я ему больше не дочь. Так ему и передай! — В трубке послышались короткие гудки.

Все это было для Шурика непонятной загадкой, все в его голове перевернулось, он присел на стул рядом с телефоном и долго рассматривал узоры арабского ковра.

Утром он увидел красные от слез глаза бабушки. Она собиралась ехать на другой конец города к тетке.

Ему было трудно тогда понять, что произошло с Ланой. Почему она уехала с дачки, не попрощалась с ним? Он любил ее и был совершенно уверен, что когда вырастет, то придет к ней домой с букетом цветов и попросит стать его женой. Они будут счастливы. Ему нравилось в ней все, особенно трогательный пушок над верхней губкой, похожий на тонкие усики, они смешно топорщились, когда она смеялась. Он дрожал всем телом, когда трогал ее за толстую русую косу, всегда аккуратно заплетенную, с широкой шелковой лентой. Он любил ее толстенькие, маленькие ножки и вообще всю так плотно сбитенькую фигурку. Весь облик Ланочки, телесный и душевный, вызывал в нем покой, уют, и ему казалось, что только она и есть для него настоящая защита. Что-то подобное он испытывал во время внезапного ливня на детской площадке перед домом: он стремглав кидался под грибок-мухомор из жести и дерева, с красной раскраской и белыми пятнышками, сидел под ним совершенно счастливый, вокруг лились потоки воды, а ему было тепло и сухо. Ланочка всегда знала, как нужно действовать, в школе была круглой отличницей, частенько готовила уроки для него, особенно математику и русский.

Прошло два месяца, как она вышла из больницы. Он позвонил ей утром, тетка была на работе. Теперь подошла к телефону Лана.

— Ланочка, я хочу тебя видеть, ну пожалуйста, — взмолился Шурик. Сквозь слезы и всхлипывание она сказала: «Приезжай».

Дверь ему открыла другая девушка, это была и она, и не она. Похудевшая, стриженная под мальчика, глаза заплаканные и серьезные.

— Ланочка… где твоя коса? — испуганно спросил он.

Она ничего не ответила и прошла в комнату, села на тахту, ее новая юбка из тафты была похожа на пачку балерины, а маленькие ножки были одеты в белые носочки и красные туфельки.

— Скажи мне, что с тобой случилось? Почему ты была в больнице? Я ходил туда, но меня к тебе не пустили, сказали, что детям нельзя…

— Шурик, я не могу тебе ничего сказать, когда-нибудь потом. Но ты должен обещать мне, что перестанешь ездить на дачу к деду… Я его ненавижу, — совсем тихо прибавила она, и по ее щекам потекли слезы. Потом она нагнулась и из-под тахты вынула обувную коробку, перевязанную бурой бумажной веревкой.

— Это тебе на память.

— Что это? — Он взял коробку.

— Нет, ты сейчас в нее не смотри, потом раскроешь, когда домой придешь. — У Ланочки глаза были добрые, и пушок над верхней губкой зашевелился в грустной улыбке.

— Давай в дурачка поиграем, — робко попросил Шурик.

— Нет, я не могу, сейчас придет докторша, и тебе пора идти домой. Я не хочу, чтобы она тебя видела, маме нажалуется…

Шурик вышел на улицу. Было промозгло и холодно не по-майски. Коробка из-под туфель «Скороход», которую он крепко держал под мышкой, прожигала ему бок. Он вышел на бульвар, сел на скамейку и развязал веревку. Сердце его ушло в пятки. На дне коробки, в голубой гофрированной бумаге, лежала толстая русая коса Ланочки.

* * *

В середине мая дед совсем переселился на дачу. Бабушка туда не ездила, и он жил как сыч, возделывая грядки, обрезая кусты малины, высаживая новые сорта трав. Была у него мечта — дожить до ста лет.

Московскую квартиру, обставленную немецкой трофейной мебелью, горками хрусталя, коврами, кресла, зачехленные белыми простынями, которые снимались по большим праздникам, Шура не любил. За ним со стены их парадной комнаты вечно зыркали с фотографий лица деда и бабушки в военной форме. Шурику каждый день приходилось проходить через эту залу, чтобы попасть в ванную. Был в этой комнате большой платяной шкаф, который стал для Шуры надежным другом и убежищем. Когда он оставался один или линял с уроков в школе, то залезал в его чрево и прятался за ворохом одежды, аккуратно развешенной на плечиках.

Детская память Шуры запечатлела рассказы о том, что эта квартира досталась деду от выселения какой-то репрессированной семьи. Было в этом слове «репрессированный» что-то унизительное и для него непонятное.

Три раза в неделю приходила к ним домработница, всегда молчаливая, мыла кафель в ванной, паркет во всей трехкомнатной квартире мазала бордовой мастикой, потом надевала щетку на ногу и терла до блеска.

Деда сейчас не было, он теперь жил до глубокой осени на даче, но странное дело, Шурик без него не чувствовал себя хозяином этой огромной территории. Вчера был последний звонок в школе, его вызвали к директору и объявили, что педсовет решил оставить его на второй год в восьмом классе. Записали в дневник, чтобы пришли в школу родители. Пятерки польской дипшколы довольно быстро превратились в тройки и двойки. Особенно ненавистным был ему «слесаренок», учитель по труду. Он издевался над Шуриком, при всем классе говорил, что он «не достоин своего отца, который такой особенный и весь в заслугах, а он — Шурик — не умеет держать напильник», и что «руки у него растут не из того места». Однажды Шурик пошел в кабинет химии, из шкафа взял то, что плохо пахнет, коробок спичек, веревочку промочил, связал, в комочек закатал и под стул «трудовику» приклеил. Взрывчик был маленький, но запаха и дыма много. «Слесаренок» испугался, побежал в учительскую. Кто-то видел Шуру у химшкафа. Все сходилось — это мог сделать только он. Сил отпираться у него не было. Он плакал, умолял не сообщать «отцу», над ним сжалилась директриса, исключение заменили на взятое у него обещание подтянуться до конца года и установили над ним шефство. Знаний у него было ноль, дома он что-то долго врал о дневнике, подделывал отметки. Но наступил конец учебного года, а с ним вернулся страх.