Недотёпы - [16]

— Ваше царское величество! — полковник встал на одно колено и величаво повёл рукой: — Весь очень бедна, весьма недостаточна! Мужиков не дряхлых нет вовсе, — один был, но он вашим доблестным войском сокрушён при штурме. Корму мало, но я велел моим поднажать, так что корм найдётся. А вот, изволите видеть: двое пленных. Нет, трое, бо один при последнем издыхании и за полноценного человека считаться не может. А это вот: боярин московский и особа духовная. Повержены к вашим стопам и ждут суда. Ещё осмелюсь указать: боярская дочь укрыта поселянами, но больна и умом от хворобы недостаточна. На сём доклад кончаю.

— Мужиков опять нет, — недовольно сморщил личико юноша, — Что пане полковнику, теперь скажешь? Где народ? С кем Москву будем брать? С твоими ярыжками? Это, братка, не войско получается, а убей меня веником!

— Не благоволите беспокоиться! — весело заверил почтительный полковник. — До Москвы далеко, деревень много: со всякой бутыли по капле — хлопцу полная кружка выйдет! Я чаю, к Москве десять тысяч набрать, а десять тысяч под изрядным руководством ста тысяч стоят!

— Ага, бреши, бреши… В Нижнем брехал и ныне тож… Коли нет мужиков, пусть эти, которые… пусть они в войско идут: вот тебе и капелька будет. Эй, пленных мне покажи! Я о них тебе толкую. Расспросим сейчас…

Ратники поставили связанных Сильвестра и Агафона пред светлые очи худосочного, синюшного паренька, сбившегося на краешек своего резного деревянного трона.

— Эй, как там… Из чьих будете? Говори ты, который не духовный…

Сильвестр на всякий случай поклонился. До сих пор он внимательно разглядывал названного Феодором Борисовичем и нашёл, что в нём что-то есть, — что-то, что внушало ему смутные надежды.

— Посольского приказу подьячий Сильвестр, Афанасьев сын, Рукавицын, московский обыватель! А ты, господин, кто таков? Прости, не пойму никак…

— Во, смотри-ка… Пытливый ум имеет… Вопросы задаёт… — криво, болезненно усмехнулся паренёк. — Эй, кто там… Объясните…

К Сильвестру подскочил какой-то дылда в вонючем зипуне и, причмокнув, влепил искристую затрещину. Сильвестр отлетел к стене, ударился спиной так, что в ней что-то хрустнуло, и сполз на пол.

— Вставай! — завопил паренёк пронзительно и взбрыкнул ножками.

Сильвестра поставили на ноги, а полковник Барашек, насмешливо поклоняясь ему, промолвил:

— Сие не по злобе, но токмо для памяти! Чтобы навсегда отпечатлить пресветлый настоящий миг… И, хоть ты сам должен был догадаться, но, снисходя к твоей природной тупости, поясню ныне: сей ангеловидный отрок, пред коим ты стоишь, есть законный государь московский Феодор Борисович, покойного царя Бориса первородный сын и наследник! Государь со славным войском своим следует на Москву, в надежде занять престол отчий. Тебе, крючок приказный, предложено послужить государю на рати и на совете, — к чему больше способностей имеешь. Отвечай, согласен ли присягнуть?

Сильвестр помотал больной, гудящей головой и из какого-то неуместного озорства заявил, усмехаясь:

— Феодор Борисович, Годунова-царя сын, убит и в могиле лежит, и сие не без моего участия совершилось. Я вместе со всеми к ихнему терему бегал, и мёртвым его видал, и кровь его на снежку сапогом ковырял, и…

И ещё раз получил Сильвестр оплеуху от вонючего зипуна, а когда тёмная туча в голове разошлась, услышал, как паренёк на троне бормочет, почти смущённо:

— Ну, ты не того… Не замай московского жителя… Он тебе не босяк нижегородский, чтобы так его лупить… Вот я велю звездануть тебе пару раз… А этого не трожь… Он, поди, не знал, что убили-то вовсе не меня, да… Убили моего верного слугу Федотку… Мы с ним кафтанами поменялись, да… Меня пан полковник вытащил из терема и увёз в Нижний Новогород, где и содержал до поры до времени… Вот сестру мою, ту — да… Убили злодеи. И Федотку-стольника убили, а думали, что царевича. А я, изволь видеть, живой. Радуйся, человече, — пред царём стоишь!

По-прежнему чувствуя задорную щекотность в душе, Сильвестр сказал, кривя в усмешке саднящие, разбитые губы:

— Так не правда! Я царевича-то и прежде видал. Что! Видал его, да! Он ростом много повыше, и лицом покруглее, и вообще не таков будет. Что! Не так? Не надуешь меня, брат! Я всю смуту в Москве обретаюсь, всех перевидел.

И выдохнул воздух, готовясь к новому злодейскому тычку. Но никто не пошевелился. Паренёк же забеспокоился, заёрзал на кресле, что-то быстро и невнятно бормотнул себе под нос. Потом вскочил на ноги, мелкими шажками сбежал с помоста и почти упал Сильвестру на грудь:

— Ты, братка, не то, не то говоришь… Ты не так царевича помнишь… Он, верно, — он был повыше да покруглее, — это правда… Я, братка, знаешь каким был? Одной рукой пять пудов подымал играючи! Да! Жизнь проклятая, смута окаянная, — всё она виновата! А ты думаешь, легко, да? — когда на твоих, почитай глазах сестру родимую зарежут, и возлюбленного моего слугу Федотку? А? Подумал ты? С такой жизни похудаешь, братка! А как я в Нижнем жил? Как псина бездомная!.. Это тебе что — пустое, да? Как я хлеб плесневелый жрал? Как спал в коровнике? А? Тебе, вот, случалось ли в коровнике спать? Рожа-то гладкая, — вижу, что не приходилось. У меня-то, небось, ещё поглаже твоего была рожа, когда у батюшки, у государя в терему жил… Ты, как тебя, Сильвестр Афанасьич, не говори так, а лучше посмотри получше: ведь я же это? Да? Я? Я — царь московский, Феодор Борисович! Признал ли?