Недотёпы - [15]

— Да точно они заговорённые! Почитай тридцать раз пальнули, а он всё живой! В кровище весь, и оба уха отстрелены, а всё живой! Орёт, как бык под обухом, — откуда только силы берутся на такой крик?! Другой и не раненый, а только крикнул бы один раз таким криком — и сразу дух вон! Нет, не чисто тут! Чародейство тут! Лучше бы уходить, пане полковнику!

— Тут не чародейство, а стрелки вы у меня такие! — покачал головой полковник. — Довольно! Раз на ваши выстрелы никто не сбежался, значит, я понимаю так: нет никого в деревне. Передай Николе, пусть строит войско и идёт занимать дома. Тут покамест остановимся. Лучший дом — для величества, как ты понимаешь. Просторный, чтобы и мне поместиться, и этим пленникам! И толстяка своего снимайте с берёзы, и туда же — к нам. Он нам ещё пригодится.

И вот мазурики взвалили защитников деревни на плечи, словно мёрзлые брёвна, и потащили во двор всё к той же бабке Манешке там их сбросили в дровяном сарае, а сами пошли в избу, готовить жилище для своих начальников.

Сильвестр лежал под опасно нависшей над ним поленницей, чувствовал, что до последней степени задубел от холода, слышал как рядом елозит связанный послушник, как хрипит и взрыкивает простреленный в нескольких местах атаман, — и не думал ни о чём, ничего не боялся, ничего не ждал. Им опять овладела забытая было обморочная одурь: прошло неизвестное количество лет или, может быть, веков, когда его разбудил пинок в плечо:

— Вставайте, окаянные! Сам царь-государь судить вас будет!

— Как же мы встанем? — хрипло, чуть слышно проскрипел послушник, — Мы ж связанные, и закоченели все!

— Небось, развяжу! — ответил разбойник, и принялся разрезать на них верёвки.

— А не боишься нас на волю пускать? — хмыкнул Агафон, — Нас двое всё-таки, а ты — один…

— Боялся медведь коровы… У вас сейчас ни руки ни ноги толком не шевелятся, а у меня вон что есть! — и разбойник показал им тяжёлую, похожую на старинный меч, саблю: — Эта палочка-выручалочка меня не подводила покамест… Да и куда вам бежать? Зачем? Я ж не на казнь вас веду, а на царский суд… Государь вас казнить не будет, он, я смекаю, вас в войско зачислит…

— Какой государь? Какое войско? — с трудом шевеля языком, спросил Сильвестр.

— Какой государь?.. Эх, боярин… За такие вопросы башку бы тебе расколоть — вот этой сабелькой… Не хочешь?.. Наш государь! Всея Руси Феодор Борисович!

— Феодор… Борисович… — Сильвестр хотел удивиться, но побоялся.

Разбойник лишь благодушно усмехнулся:

— Ну как, ходить-то можете? Идём в избу!

Посреди главной горницы в обширном поповом доме разбойники — грязные, оборванные и очень усталые мужички — выложили некий помост из брёвен, застелили его грязным, вытоптанным ковром, на ковёр поставили массивное резное кресло, — видимо очень дорогое, в позолоте и со следами выковырянных драгоценных камней. По правую руку от этого кресла встал толстый, румяный, чем-то очень довольный полковник, а по бокам — двое поляков с обнажёнными саблями — оба крепкие, высокие, усатые и, в отличии от прочих оборванцев-разбойников, нарядные. Оба отличались той особой горделивой статью, какую Сильвестр не раз наблюдал у царских стрельцов. Поляки эти весьма впечатлили Сильвестра: они напомнили ему о прежних московских днях, о выездах царя Бориса, об отце, поднимающем его над толпой: «Смотри, Силенька, царь-государь кататься поехал!» Сильвестр так загляделся на поляков, что и забыл, где он находится, а потому, когда от протяжного скрипа двери вздрогнул всем телом, обернулся, понял, что он не при дворе, но в поповой избе, что открывается разбухшая, непослушная дверь и в комнату неуклюже входит некто в тяжкой медвежьей шубе — то ли девка, то ли старуха, то ли тощий болезненный подросток. Все склонили головы, потом полковник выпрямился, вздёрнул руку к потолку и, притопнув сапожком, воскликнул: «Виват, государь Феодор Борисович!» — «Виват!» — в голос гаркнули все, так что атаман в своём углу заворочался и горько замычал. Болезненный подросток, очевидно страдая под неподъемлимой шубой, переваливаясь, проковылял к твоему трону, подобрав полы, взобрался на помост и беспомощно обернулся:

— Ну что, лентяи, кто-то поможет мне эту шкуру скинуть, или мне так и стоять тут до утра?.. Ведь ни сесть, ни лечь в ней нельзя… Нет, Барашек, забери ты её у меня, нет моих сил такую тяжесть таскать, а тебе как раз в пору будет… Ты мне отдай мой полушубок в каком я прежде ходил…

— Ни, не можно! — почтительно отвечал полковник. — Тот полушубок мы спалили, ибо в нём вшей было больше, чем меху, а дыри многочисленнее, чем в решете, ежели позволите такую шутку…

— Ну так сними эту, сними!! — жалобно закричал подросток и мелко запрыгал на месте.

Поляки проворно стащили с него шубу, чуть, правда, не уронив её обладателя, и миру явился юноша лет двадцати в хорошем польском кафтане — несколько великоватом, но умело подпоясанном, в чёрных хромовых сапогах, в дорогой боярской шапке, опушённой куньим мехом.

— Ффу-у! — сказал юноша далеко вытягивая тонкие губы… — Насилу ослобонили… Ну, пан Барашек, и куды ж это мы с тобой попали? Что за весь, что за народ? Присягу будут давать, или сперва их розгами подогреешь? Сколько есть мужиков? Сколько есть корму? Доклад, пан Барашек, доклад давай! — И он нетерпеливо шлёпнул костистыми ладонями по ручкам кресла.