Недотёпы - [17]

Сильвестр подумал, решил, что прозвучавшие объяснения достаточно убедительны, что в случае чего ими вполне можно успокоить собственную совесть, а лучшего поворота событий всё равно ждать не приходиться и громко сказал:

— Ох, признал! Признал, государь! Прости, окаянного холопа! — и хотел рухнуть в ноги, но паренёк удержал его:

— Вот славно! Вот как славно! Прощаю. Прощаю и милость свою царскую тебе сейчас явлю. Весь сия — твоя вотчина, что ли?

— Нет, государь, случаем сюда забрёл.

— Так я тебе её и жалую. Будь ты дворянин!.. Нет, будь ты боярин, и… В каком, говоришь, приказе служил? В Посольском? Твой отныне приказ: распоряжайся в нём на благо царёво… А этот, с тобой — это кто?

— Послушник монастырский, Агафон.

— Встань, раб Божий, Агафон? Ты признал ли меня? Говори?

— Так я… — Агафон повёл толстым носом, — я ж и в Москве-то не был никогда… Я из Новгороду…

— Из Нижнего? — быстро спросил паренёк.

— Из Великого…

— А в Нижнем не бывал?

— Не случалось…

— Так ты и меня прежде не видал?

— Откуда же…

— Признаёшь меня? Служить мне будешь?

— Мы Господу Богу служим…

— Ага, Богу! А меня царём признаёшь?

— Да что ж… Коли патриарх благословит…

— А как же! А как же! Как не благословит-то, что ж ты говоришь-то мне, брате послушниче! Да ведь нет сейчас патриарха, вот беда-то… А ну как я возьму, да царской своей властью, тебя патриархом сделаю? Что скажешь?

— О том рано говорить… А признать… Коли Сильвестр Афанасьевич признал, так и я туда же…

— Да! Да, братки! Конечно, надо меня признать: куда вам деваться-то ещё! А уж я вас не забуду, когда на Москве сяду. Идёте со мной на Москву? Идёте? Вот и славно, вот, хорошо как… Всё-таки, пане полковнику, два мужичка… Два мужа! Это ведь уже прибавка к войску! Да какая! Что ты! Что ты! Славная прибавка!

— А ещё один в сенях лежит, от ран отдыхает! — улыбаясь прибавил полковник. — Как прочухается, тоже к нам зачислим. Этот целой сотни стоит, с ним одним можно Москву брать!

Феодора Борисовича зацепили эти слова. Он тут же сбегал в сени, долго разглядывал лежащего в углу, накрепко связанного полковника, чуть живого, но не потерявшего сознания. Разглядев его как следует Феодор вернулся в горницу.

— Верно… Экая падина… Быки такие бывали у нас, в Нижнем… Здоровущий, глаза — вот этаки!.. И рычит себе под нос… Он жив-то останется, как ты считаешь, пане?

— Непременно останется, ваше пресветлое величество!

— Это славно… Да, с таким можно Москву брать… А? Как тебя, Силуян… Си… Сильвестр? А? Можно?

— Можно, ваше величество, — подпел полковнику Сильвестр Афанасьевич.

— А я спать хочу! — взвизгнул вдруг Феодор. — Шли, шли… Трое суток ведь шли без отдыха!.. Полковник, ты мне постель приготовил? Опять клопов царской кровью кормить будешь? А? Как в той деревне, — как её?..

— Клопов у нас нет! Почивайте мирно, царь-государь! — Сильвестр сделал шаг вперёд и поклонился.

— Во! Видал! Врёт и глазом не моргнёт! — возмутился Феодор. — Клопов, говорит, нет! Как сие возможно? Не-ет! Не бывает!.. Да я и спать не стану без клопов! Меня и сон не возьмёт! Ну, ладно уж, давай без клопов! Давай. Только быстрее. Спать шибко охота!

Всю ночь феодорова стража разноголосо храпела в сенях у Манешки, а на утро Феодор Борисович и полковник решили приводить деревню к присяге. «Всё как и прежде учините!» — строго сказал пан Барашек своему воинству, и драные, чёрные от мороза, замордованно погядывающие злыми глазищами, мужики начали бегать по избам и гнать на мороз перепуганных старушек. Сильвестр заметил, что на каждом из мужиков-ратиков было что-то польское: то ли расшитые позументом шаровары, то ли шапка с пером, то ли щегольские красные сапожки, — впрочем, уже просящие каши.

— Ну как, Афанасьич, жизнь боярская? — спросил зевая Агафон, — Сладка тебе новая доля? Ты зачем этого бедолагу царём признал?

— А что ж? — раздумчиво ответил Сильвестр, — Чем не царь? Уж верно, не хуже Димитрия-царевича болящего… Отмоется, отъестся и станет царь не хуже прочих. Выбор-то у нас с тобой невелик: или нас эти мазурики саблями порубают, или — изволь, признавай… А потом… Есть у меня мысль заветная: знаешь, как только нелёгкая не выносит!.. А что как дойдём до Москвы? Обрастём по дороге народишком — и дойдём. А как народцем обрастём, так, может, и Москву возьмём? А? А не возьмём, — всё одно… Хуже не будет — ни нам, ни Москве.

— А коли возьмём, так ты у нас сразу первым царёвым человеком сделаешься… Наиважнейшим боярином на Руси…

— Ты зубы-то не скаль, послушник заболотный! Ты в таком случае сразу в патриархи у нас угодишь!

— Эх, добрые речи!.. Когда бы так… А что, из меня, думаешь, плохой патриарх выйдет? Ого!.. Я всем шороху задам! Они у меня все преподобием облекутся! И будем мы с тобой на пару Русью володеть…

Всех старух мужики выволокли на улицы и согнали к павлиным воротам; здесь поляки выстроили их в шеренгу. Утро было весьма морозным, старушки жалобно кряхтели, ратники размашисто хлопали себя по плечам, Агафон мелко скакал на месте, только полковника, казалось, не берёт мороз, — он, как ни в чём не бывало, расхаживал, распахнув доломан, сбив на затылок потешную свою шапочку, и только красный нос его с каждой минутой светил всё жарче и жарче, скоро приближаясь к тому опасному цвету, при котором растирать его будет уже бесполезно.