Недоразумение - [49]

— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь! Жильберта прижимается головой к моей груди.

— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но я боюсь бестактностей газет. Они начнут копаться в нашей жизни. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…

— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.

Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и, пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.

— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется. Жильберта не отвечает. Она покорно следует за мной. Я думаю, не неврастения ли это. В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта новая жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.

Мы входим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим, Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле, я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу… Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки.

— Прикройте глаза… Так… Неплохо.

Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука темперирует невидимый оркестр. Щелчок.

— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте, что хотите.

Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песнь любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на кончике стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…

Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или, скорее, дал фотографию, сделанную в молодости.

— Покажи мне! — сказала Жильберта.

Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.

— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.

— Он! Да это самый славный малый на свете.

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Знаю. Я прекрасно знал его…

— Когда?

Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, нарушить перемирие. Я слукавил.

— Дютуа очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл у Колонна. Остальных я не знаю; их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше. Мы стали рассматривать фотографии.

— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.

Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен… Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!