Недометанный стог - [41]

— Видите ли… Жена у меня как-то не любит разговоров о моей работе. Она все шутит. Иной раз в шутку называет меня знаете как? Наследник Елисеева. Это такой купец, не то московский, не то петербургский, когда-то существовал. Слыхали?

— Слыхал, — односложно ответил Сергей.

Они вышли на улицу. Снег падал реже, и проспект, новый и сияющий, был виден теперь как на ладони. Сергей шел рядом с Михаилом Артамоновичем и придумывал убедительный предлог, чтобы отказаться от ужина, извиниться, взять вон там, на углу, такси и уехать в гостиницу. И ничего не мог придумать.

Ночь на перевозе

Ранней осенью тиха, таинственна, прозрачна и невообразимо прекрасна Ломенга. Купаться уже не тянет, и на реке людей почти не увидишь. Сплав прошел, луга выкошены, только прибрежная осока, сухо шуршащая под ногами, осталась. И в тени береговых обрывов то ли течет, то ли стоит темноватая и даже на вид холодная вода.

На той стороне стога по лугам, то группами по нескольку штук, то поодиночке. Нефтебаза со старинным, укоренившимся названием «Нобель» посверкивает оцинкованными боками огромных цистерн-резервуаров под лучами уходящего за леса солнца. Берег, на котором нефтебаза, крут, обрывист, здесь весной пристают небольшие танкеры и перекачивают горючее в баки. Перед баками по кромке берега деревья — все в осеннем разноцветье.

Тишина, только осока под редким ветерком иногда прошуршит. И в высоченном без единого облачка небе по-осеннему высоко, очень высоко, летят птицы.

Приземлившись на знаменитой «аннушке» — маленьком самолетике, который то ли доехал, то ли допрыгал до домика аэропорта с привычной полосатой «колбасой» на высоком столбе и будочками метеостанции неподалеку, я оставил чемодан в аэропорту и, минуя городок, ушел на Ломенгу, по которой давно тосковал. И хотя день переходил в вечер, я решил, что успею к друзьям. А с Ломенгой надо повидаться.

Летели птицы. Без крика, без обычных птичьих разговоров. Возникали где-то там, вдалеке, и улетали к горизонту. Словно ритуал исполняли. Середина Ломенги еще серебрилась, и там заметно было движение струй. А у берегов покой, и кругом загадочное молчание.

Иногда вспархивал ветерок, и совсем близко от меня пролетали серебристые нити паутины.

На той стороне, в лугах, стояла автомашина, почему-то оставленная там на ночь. Солнце послало луч в ее лобовое стекло, и теперь оно пылало огнедышащим жаром.

У пристани того берега стоял паром. Сколько я здесь паромов перевидал, и каких конструкций! Дольше всех держались деревянные, по типу прадедовских, паромы. Строили их по глубокой зиме умельцы, которых теперь все меньше и меньше. К весне конопатили, смолили, и на апрельском солнце проникала в чистое, струганое дерево каплями текущая по бортам смола. И в первые весенние запахи, заставляющие и лося, и человека раздувать ноздри и впитывать в себя радость оживления природы, вплетались запахи просмоленного, нагретого солнцем дерева.

Потом стали делать паром на металлических понтонах. Один утопили, он стал мешать перевозу, и перевоз перенесли на другое место, чуть повыше. Был однажды сооружен и катамаран из понтонов, но между ними набивались бревна во время сплава.

Чего только не было! Десятки лет тянули за канат руками, потом паром стал таскать катерок. А теперь вон он стоит, красавец. Самоходный паром, большой, мощный, капитанский мостик поднят чуть не выше берегового обрыва. Хороший паром. Да уже и мост скоро построят.

Сидел я у воды на бревнышке, вспоминал да раздумывал в тишине. Текла моя Ломенга у самых ног, свежело, резче обозначались запахи реки и лугов, одинокий рыбак, казалось, дремал на лодке далеко вверх по реке, у самого поворота. Осторожненько крякнула где-то неподалеку утка. И было мне как в детстве.

Для нас, жителей лесного края, Ломенга — это все. Лес мы любим, лесом живем, но ведь в него местный житель идет только трудиться. Дышать и любоваться никто не ходит. В городке ни одного серьезного предприятия, зелени полно, сто километров до железной дороги. Дыши и любуйся. В лес идут либо работать, либо охотиться. Или тихая охота — ягоды, грибы. Или там веник наломать, можжевельника — кадку парить — принести. А река — другое дело. Хотя и здесь работы немало: сплав все лето, а по большой воде все грузы на целый год по ней. Но тут же и рыбалка, и костры, и купанье, и все летние ребячьи радости. И уезжали мы после школы поступать в техникумы и институты до железнодорожной станции тоже по ней. Вернее, уплывали. Не летали еще тогда «аннушки».

Край наш, прямо скажем, красивый, но суровый. А Ломенга в нем ну как молодая красавица сноха, что пришла в большой дом, где свекор и свекровь красивы, да угрюмы, где сын, а теперь еще и муж статен и ладен, да молчун. И сразу как звездочку засветили в сумрачном доме.

Нахлынули воспоминания, а уже надо было идти. Кое-где над гладью реки стали возникать легчайшие дымки тумана. Даже губы чувствовали влажность воздуха. Подал свой голос коростель. Я встал. И вдруг услышал:

— Лень-кя-я!

Давно уж так меня никто не окликал. Да и не мог вроде. Я сделал несколько шагов, но присмотрелся и увидел на капитанском мостике парома высокую и плотную фигуру. Это точно, кричали мне. И кричали, и рукой махали. Фигура спустилась с мостика, и вот уже весла зашлепали по воде — явно ко мне плыла лодка.