Недометанный стог - [35]

— Не говори, Сергей Кузьмич, «гоп», — заметил полулежавший на плащ-палатке Панин.

Местный поэт Лев Широков сидел на чурбаке и, отмахиваясь от комаров, задумчиво смотрел на реку.

На рыбалку, несмотря на ненастье, отправились еще вчера. У работника областной газеты, известного в области сатирика-фельетониста Панина подходил к концу отпуск. Он и уговорил своих старых друзей по рыбалке — колхозного шорника Сергея Кузьмича и работника районной газеты Льва Широкова — ехать рыбачить в такую погоду. Ибо какой же это отпуск без рыбалки и задымленной ухи, без промокшей одежды и ночевок на открытом воздухе, когда к утру не попадает зуб на зуб?

Сергей Кузьмич колдовал над ухой, жалуясь на малое количество рыбы (в ведерке был весь суточный улов) и ругая комаров, которые не оставляли его даже в дыму костра. Лев Широков тоже воевал с комарами, продолжая наблюдать, как от леса, подступившего на одном из мысов вплотную к воде, ползут по реке неровные тени. Панин иронизировал над поварским искусством Сергея Кузьмича, называя шорника «уховаром». То ли от ядовитого дыма папиросы, которую он курил, то ли по каким другим соображениям, но комары докучали ему меньше, чем его друзьям.

— Алеша! — обратился Широков к Панину. — Давай споем что-нибудь.

Худое лицо Панина оживилось насмешливой улыбкой.

— Сию минуту, — имитируя восхищение поданным предложением, поддержал он. — Блестящая мысль. Уха кипит, солнце садится, хватка будет. Хочется петь, плясать, дышать полной грудью. Самое лучшее в нашем положении — исполнить со страшной силой «Марш энтузиастов».

— Не балагурь, Алеша, — отмахнулся Широков.

— А-а! — воскликнул Панин. — Я и позабыл, что имею дело с представителем поэтического искусства. Что же вам предложить? Конечно, лирику? Так. Ну что ж. Старинные романсы: «Белая акация», «Пара гнедых»… Не подходит? Ай-яй-яй! Тогда Есенин. «Выткался на озере…» Тоже нет? Абсолютно ясно. Самое лучшее: «Меж высоких хлебов затерялося». Последний выпуск. Ленинградская фабрика. Завернуть?! Отлично. Ведь вы поэты — народ положительный.

— Ты же, сатирик, — болван поразительный, — подстраиваясь под шутливый тон, срифмовал Широков.

— Попуститесь, — вмешался Сергей Кузьмич. — Знаю я вас. Начнете теперь друг друга подъедать — на всю рыбалку хватит. Как людям спорить не надоест? Хоть бы, верно, спели чего-нибудь. А то опять, вижу, начинаете: «Положительный…» Опять, как позапрошлый год, еще об отрицательном поспорьте. А рыбу ловить — дядя будет. На рыбу поехали, о ней и говорите.

— Не ворчи, Кузьмич, — сказал Широков. — Не будем больше тебя мучить. Кончился, брат, наш спор о положительном и отрицательном. Весь вышел.

— Слава богу, — буркнул Сергей Кузьмич, — видно, договорились все же до дела.

— Договорились, — зевнув, сказал Панин, — гонорар получили и успокоились.

— Алеша! — возмутился Широков.

— Бросьте, бросьте, — замахал руками Сергей Кузьмич. — Опять началось? Ужинать давайте. Уха готова. Лева, принеси-ка мешок.

Ели уху. Перед ней разлили в кружки «одну на троих». Ведерко быстро опустошалось. Изредка перебрасывались шутливыми замечаниями, которые были бы совершенно непонятны постороннему человеку. Так разговаривают только те, кого связала долголетняя дружба, общие увлечения, знание всех черт характера, привычек, вкусов и слабостей собеседника.

Тающий полусвет продолжал заливать окрестности, хотя от заката осталась только лиловая черточка по горизонту да сиреневый отблеск на небе. Костер засверкал ярче, потянулись вверх и резче обозначились языки пламени.

Черты лиц трех собеседников, склонившихся над ведерком, обострились. Три руки с разнокалиберными ложками поочередно опускались в ведерко: жилистая рука Панина, покрытая черной волосяной порослью; крупная, но рыхловатая и белая — Широкова, высовывавшаяся до локтя из аккуратно закатанного рукава тужурки военного покроя, и желтоватая, кое-где в рубцах, с короткими пальцами и выпуклыми ногтями, рука Сергея Кузьмича.

— Слушайте-ка, — сказал вдруг Сергей Кузьмич, облизав ложку, — я вам бывальщину расскажу. Про девчонку одну. Или про женщину, что ли… Странный она для меня человек. Ей-богу. Вы вот сами пишете, изображаете всех. Объясните мне, что она за человек есть.

— Валяй, Кузьмич, — согласился, поглаживая живот, Панин. — Нам нужно всех изображать. Изображать и подражать, но никого не раздражать.

— Обожди, Алеша, — вступил Широков. — Давай, Кузьмич, твою бывальщину.

— Да особого тут, конечно, ничего нет, — начал Кузьмич. — Никак только такого человека до сих пор не пойму. Ругать бы ее надо, и ругать жалко. В общем, тут с учебы моей Любки началось.

Ты, Лева, мою Любку хорошо знаешь. Да и ты, Алеша, ее видывал. В трудное время я ее учил. Как раз после войны в техникум она поступила. На агронома. От дома — сто километров. С питаньишком было неважно. На стипендию сам знаешь каково… Ну, я все-таки ей кой-чего подбрасывал. Жилы тянул. Думал, работник выйдет. А она кончила и замуж за офицера. Сейчас — шабаш. Сидит себе домохозяйкой. Ну, это уж как ей совесть позволяет — не о том речь.

Сергей Кузьмич размял папироску и прикурил от уголька. С реки потянуло сыростью. Панин пододвинулся к костру. Широков накинул на плечи ватник.