Неделя ущербной луны - [53]

«Нет, отвечаю, с собой их взять не могу — к сватам, к снохиным старикам то есть, под Краснодар отправлю. Пока у них поживут, раз те приглашают. А потом, как с Колымы вернусь, домик себе выстроим».

«А на какие, говорит, шиши поедут они в Краснодар — тоже ведь не ближний свет? Ты-то все свои отпускные-расчетные на дорогу на Колыму ухайдакаешь, а им что? Со сберкнижки какой снимешь или как?..»

Отец усиленно задымил.

— Растерялся я. Ведь верно, думаю, предсказывает человек — и впрямь не на что будет отправлять Фаину с ребятами. Да если барахло какое контейнером везти, ведь и его здесь не бросишь, — на новом-то месте все с гвоздя начинать придется… Одним словом, припер он меня своим разговором к стенке.

Я тщетно пытался поймать его взгляд.

— Ну, и дальше? — не выдержал я.

— Что «дальше»… Предлагает этот самый тип, — собрался отец с духом, — квартиру нашу продать. Ему, значит. За пятьсот рублей. Новыми, конечно. И вот, выходит, какая сейчас наша забота… Но мы с матерью пока решения еще не приняли, — поправился он, поднимая наконец на меня глаза.

Он явно спрашивал моего совета.

Я молчал, будто задумался, будто взвешивал все «за» и «против».

Я мгновенно вспомнил историю с бабушкиным домом, который отец продал несколько лет назад. Я учился в восьмом классе, жил у тети Фроси. Да, осень пятьдесят третьего. Отец продал дом за такую же цену — за пять тысяч в старых деньгах. Что это — случайное совпадение?

Деньги отец должен был разделить между тетей Фросей, покойным теперь дядей Максимом и собой. Два сына и дочь бабушки Веры, у которых она собиралась жить по очереди. Часть денег отец пропил в дороге, из остатка ни рубля не дал ни сестре, ни брату. А ведь дядя Максим тогда болел, болел последней своей болезнью — застудил себя на плотах, и хотя трудодни колхоз ему начислял, но денег на лечение не было.

Прошли годы, и бабушка Вера так и осталась в своем и не в своем теперь доме, и дальний родственник, которому был продан дом, давно поговаривает о возврате денег…

— Ну что же ты молчишь, Леня? — с беспокойством спрашивал отец. — Ты что же думаешь, сынок, отцу не привыкать такими делами заниматься?

Я видел, как растерян и жалок отец, как он клянет себя за это минутное откровение или, может быть, за то, что вот так нескладно все получается у него в жизни и во многом он ой как виноват сам.

— Не думал я об этом, в том-то и дело… Если бы думал, не ехал бы сюда к вам, за тридевять земель… — неопределенно высказался я. Мне было жалко отца, но я так и не смог заставить свой дурацкий характер сказать ему что-нибудь помягче, замять в конце концов этот разговор.

Теперь он долго и пристально смотрел на меня. Потупился и как бы подвел черту:

— Ну ладно. Все ясно. И об этом больше речи быть не может… — Он глянул на часы, будто торопясь куда, но что-то его удерживало: может, он ждал, что я сам предложу ему посидеть еще.

А на меня нашла эта идиотская бычливость.

— Ну, ладно, — вконец растерялся он. — Пойду, пора уж. Только посоветуй мне, сынок, бога ради, что нам со Славкой делать? Парень совсем от рук отбился. Школу дневную бросил, в вечернюю через раз ходит, на работу устроить — ума не приложу куда. Да ему ж еще и семнадцати полных нет.

Я удивился легкости, с какой отец сменил тему разговора.

— А чего он хочет сам-то, ты спрашивал когда-ни-будь? — вяло поинтересовался я, думая о другом.

— Чего он может хотеть… Заладил одно и то же: работать пойду! Ему, видишь ли, самостоятельности захотелось. В подъездах по вечерам с дружками покуривает, а как-то пришел домой пьяным. Тебе мать-то не рассказывала разве, нет?

— Да нет, не рассказывала. А почему ты думаешь, что Славке нельзя идти работать?

— Хо, работничек… Он думает, это так-то-просто — работать! Он же еще пацан совсем! Мать бы хоть пожалел. Ни стыда, ни совести… Мать же как убивается!

Я подумал о Толе. Ему и шестнадцати не было, когда он ушел из школы и устроился в парокотельню, учеником к кочегару дяде Боре Сахно, дружку отца. А там меньше ремеслу учили — больше за поллитровками посылали. Отсюда все и началось.

Я смотрел на отца и очень хотел понять: о ком же его забота? О матери или о ее любимце Славке, которого она баловала так, как нас с Толей — никто и никогда? Ах, если бы он жалел Славку!

Но нет, кажется, он жалеет только мать. Значит, за два года ничего не изменилось.

А что должно было измениться? Что же — отец должен был понять, в чем его вина перед Толей и мной, а теперь вот еще и перед Славкой?

— Ну что же ты молчишь, Леня?! — тревожно спрашивал отец.

V

Он пришел в сорок шестом, в конце лета. С Толей мы жили тогда на Алтае, у бабушек. Мне было девять, Толе — пять. Мы щеголяли в сыромятных бутылах — постолах, в телогрейке с бабушкиного плеча, в холщовых домотканых штанах и зеленых рубашках из присланного отцом военного «хаки». Сиротами нас никто не звал и не считал. «У них же батьку не убили, пока похоронки еще не было, а мать, лында, бегает за легкой жизнью где-то. Так какие ж это по нынешним временам сироты?..» Все деревенские — и детвора и взрослые — звали нас «бергалятами», вкладывая в это слово не презрительность какую-то, а беззлобно-покровительственное снисхождение. «А вы кто?» — не столько оскорбленно, сколько подавленно спрашивал я у горделивых своих сверстников-мужичков. «Мы-то? — шмыгали они носом. — Мы-то деревенские, не то что вы… Мы вообще!.. Мы вот правильно говорим: «слухай», «ись», «баско»… А ты или твой братан — «слушай», «есть», «хорошо»…» — смешно передразнивали они. Я бежал к бабушке Вере, «Тю, дурашка, — мимоходом говорила бабушка (она все делала на ходу, почти бегом, дел у нее по дому было много, и в ту пору она еще работала в колхозе, а ее старшая сестра, бабушка Арина, была полной, малоподвижной и слыла мастерицей-швеей и стряпухой, черной работой не занималась), — ты не слухай их, — говорила бабушка Вера, — побрешуть, да и перестануть! Это-ть все Куприхин Ленька затеваеть?.. Хо, нашел кого слухать!.. Да он сам-то кто и отец-то его кто — они ж сами недавно как из бергалов к нам прибились! А туда же — «деревенские»!..» А как-то позднее она все же объяснила с нотками того же неодобрения, осуждения даже: «Твой батька до войны в Риддере работал, на заводе. А там их сплошь бергалами кличуть».