Неделя приключений - [11]

В одном месте Сёмка заметил вмятину.

— Дядя Вась, смотри, бинокль-то, наверное, ударился обо что-нибудь.

— Правильно, ударился. О ступеньку трапа. Во время шторма меня с ног сбило.

Глаза у Сёмки воспламенились.

— Расскажи, дядя Вась! А? Ну расскажи!

— Чего ж тут рассказывать! Дело обычное.

Дело обычное! Рядом сидел человек, для которого ветры, волны, бури были делом обычным.

Сёмка осторожно, даже благоговейно, погладил вмятину. Это похоже было на сказку, на книжную выдумку. Но самое замечательное, самое необыкновенное, самое волнующее то, что всё это не выдумка, а действительность. Вот он, человек, пришедший из той большой жизни, полной опасностей и приключений, из жизни, в которой действуют смелые и сильные духом.

Мать позвала их к столу. Стемнело, и в комнате зажглось электричество. Было уютно и как-то особенно тепло сидеть рядом с дядей Васей, большим, добрым человеком, пахнувшим табаком и кожей и ещё чем-то неуловимо свежим — наверное, морем.

Сёмка и за столом не расстался с биноклем — повесил на шею. Мать усмотрела было в этом нарушение порядка, но дядя Вася добродушно прогудел:

— Оставь его, Шура.

Он обнял Сёмку, потрепал по плечу большой горячей ладонью. За восемь лет дядя порядочно изменился. Раздался в плечах. Движения стали уверенны, а в голосе появилась добродушная мужская снисходительность. Резче обозначились черты лица, и две глубокие морщины пролегли от крыльев крупного хрящеватого носа до уголков губ. Но в манере разговаривать осталась прежняя непосредственность, а в смешливых серых глазах так и прыгали озорные бесенята. Сёмка чувствовал себя с дядей Васей легко и разговаривал свободно, почти как со сверстником. Когда он рассказал о своём увлечении медициной и об увенчавших это увлечение событиях сегодняшнего дня, дядя хохотал как сумасшедший, несколько раз доставал платок, чтобы вытереть глаза, и всё приговаривал:

— Ох вы, черти ж полосатые!

Матери не очень понравился его добродушный смех.

— Ох, Вася, Вася, напрасно! Этот разбойник невесть что о себе вообразит, с ним сладу не будет. За подобные выходки нужно строго наказывать. Уж поверь, если бы не ты, у твоего племянника сейчас была бы, наверное, совсем не такая довольная физиономия.

Дядя преувеличенно громко вздохнул.

— Шура, но я же смеялся в порядке критики.

Мать вышла в кухню, а когда вернулась с кастрюлей в руках, дядя, как будто стоя на мостике эсминца, крикнул по-командирски зычно:

— Эй, сигнальщик!

— Есть сигнальщик! — весело отозвался Сёмка.

— Что у нас справа по носу?!

Сёмка навёл на кастрюлю бинокль.

— Компот, товарищ лейтенант!

— Взять на абордаж!

— Есть!

Сёмка понимал, что дядя специально для его удовольствия употребляет морские термины, и млел от сознания того факта, что им занимается большой, серьёзный человек. А мать ну ничегошеньки не понимала.

Пока они «брали компот на абордаж», она стояла у стола и, улыбаясь, говорила:

— Вася, Вася!.. Как был ты в детском доме сорванцом мальчишкой, таким, видно, и до седых волос останешься. Ведь тебе всё-таки двадцать семь лет. Скоро, наверное, свою семью заведёшь. Пора бы уж быть серьёзней.

Дядя подмигнул Сёмке и заговорщически шепнул:

— А Васька слушает да ест.

Оба рассмеялись. Мать только покачала головой.

— Ох, чувствую: испортишь ты мне сына!

Потом все трое сидели на диване, рассматривали семейный альбом в твёрдой зелёной обложке, на которой были вытиснены какие-то райские кущи. Сёмка забрался на диван с ногами, прижался к тёплому дядиному плечу. Приятно было ощущать на щеке прикосновение гладкой шелковистой материи командирского кителя.

Дядя раскрыл первую страницу. С пожелтевшей фотографии на Сёмку смотрели два солдата в фуражках с овальными кокардами. Один сидел, поставив между ног шашку и опершись на нее руками. Другой стоял чуть позади. У обоих щеголеватые усы, отчего лица кажутся очень красивыми. У одного на груди крест на полосатой ленточке.

— Твой дед, — указывая на него, сказал дядя. — Работал на здешней ткацкой фабрике. Лихой был драгун, георгиевский кавалер. Погиб в Румынии в семнадцатом году. Жаль, не сохранилось фото бабушки. Она тоже была ткачихой. Умерла через пять лет после смерти отца. От голода. Мы ведь с твоей мамой в детском доме воспитывались. Вот, смотри, сколько огольцов!

Сёмка не раз видел этот снимок. Перед фасадом двухэтажного деревянного здания лежа, сидя, и стоя расположилось, человек пятьдесят постриженных наголо мальчишек и девчонок с короткими волосами. На всех одинаковые рубашки и платьица. Лица худые, тёмные, с выступающими скулами. Некоторые смотрят исподлобья, озлобленно, другие нахально, у третьих глаза серьёзные и печальные. Но Сёмку больше всего каждый раз поражает то, что ни на одном из этих детских лиц нет улыбки. Сёмка вспомнил лица своих друзей, одноклассников. Они улыбались, смеялись, хохотали. Другими их невозможно было представить. Даже в самые неприятные минуты (вроде сегодняшней истории с лягушкой) друзья находили повод для веселья. А эти? Что с ними такое стряслось?

Были в альбоме и другие фотографии. Мать, ещё очень молодая, рядом с высоким красивым человеком которому она по плечо. Сёмка знает: это отец. О нём мать никогда ничего не говорит. Поэтому Сёмка никогда не спрашивает.