Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине - [39]

Собрание созвали в техническом училище. У входа — Семен Панков и Антон Карпешин проверяли у каждого партбилеты. Невиданно, первый раз такой ритуал! Но — надо: не самодеятельность уже, не шаляй-валяй — боевая ячейка партии. Это сказал Фокин, когда определяли порядок сбора. Ну и его доклад включили, все, как надо…

Когда говорил Игнат о том, как росли партийные ряды, ничьей, разумеется, не называл заслуги. Лично о себе, конечно, ни намеком не упомянул. Но все знали — не без его напряжения сил. Однако можно было бы в докладе о нем, о Кулькове — отдельно и подробно, дескать, его ведь инициатива, его энергия… Но и об этом — ни полслова. Назвал, конечно, фамилии — кто начал, кто первым был, но не так, как хотелось бы Михаилу.

Но вздрогнул даже от неожиданности, когда подошел черед выборов: Фокин в качестве члена комитета и председателя предложил его, Кулькова.

Правильно говорится: доверие окрыляет. Тогда и почувствовал Михаил, как шире развернулись плечи, тогда и дела закрутились еще шибче, бегом побежали дела.

Те, кто начинал вместе с ним, кто на самых первых порах присоединился — Семен Панков, Карпешин, Балод Карл, тоже по праву вошли в комитет.

На перевыборах в Совет соглашателям-социалистам пришлось маленько потесниться — образовалась большевистская фракция.

Ну и на выборах в городскую думу выставили свои кандидатуры. Из сорока трех мест получили семь. По цифрам судить — шестнадцать процентов-избирателей отдали свои голоса большевикам, более шестидесяти четырех с половиной процента — блоку Товбина. По, известно, мал золотник, да дорог. Когда припрут тебя к стенке правдой, которая горька, сколько бы ни было за спиной прихлебателей, не выручат те шестьдесят четыре процента, завертишься как уж на сковороде.

А назавтра после заседания думы во всех закоулках города только и было толков: буржуи хотели спрятать от народа продовольственные запасы, а те, что зовутся большевиками, которые вместе с рабочими, сорвали их планы.

Вот пусть и поскребут у себя в затылке меньшевички, подумал Кульков, как им ответить: было такое — про скрытые пуды и вагоны?..

Приятно, когда можешь не стерпеть, а дать сдачи, и не просто сквитаться с тем, кто над тобой и твоими товарищами вздумал насмехаться, а припереть его к стенке на обман народа.

Вот какое настроение взыграло в душе Михаила после заседания думы.

Но где-то у Кулькова иногда и екнет в груди, молнией сквознет неуютная мысль: удержаться бы самому на гребне, не потерять бы, чего достиг.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В ночь с 18 на 19 октября тихая губернская Калуга проснулась как по тревоге. Сначала в испуге вскинулись с кроватей, протирая сонные глаза, жители окраинных улочек, затем — поречных, петляющих вдоль Оки, а следом — дворянских и купеческих особняков, расположенных в самом центре.

Словом, просыпался город по мере приближения со стороны станции Калуга-товарная урчания и рева броневых автомобилей, ржания множества лошадей, тяжелого, отдававшегося гудом в ночи, спешного шага сотен и сотен солдатских сапог.

Жителям было известно, что за городской чертой, в так называемом Барачном городке, стоят лагерем четыре запасных полка, готовящихся к отправке на фронт.

Но топали не они — в город вошли другие части.

Удивило, почему пехтура, конные и броневики прибыли ночью и почему двинулись не в Барачный городок, где им вроде бы и место, а в центр города, на Ивановскую улицу, к дому бывшего губернатора. А тот особняк с мартовских дней известно как прозывается — Дом свободы, и в нем — Калужский Совет. Прибывшие войска заняли сад, окружавший губернаторский дом, расселились по близлежащим строениям и дворам, перепрудили улицы.

Полковник Брант — высокий, сухощавый, с костистым лицом, при ходьбе далеко выставлявший носок, отчего напоминал паука-попрыгунчика — был человеком воспитанным, благородных манер. Ему стоило немалых усилий согласиться нарушить покой семейства директора местной гимназии и занять отведенные ему и его адъютантам три комнаты, которые сам директор и его дражайшая половина уступили, конечно, с превеликим удовольствием. Однако полковник долго щелкал каблуками со шпорами, прикладывал руку к сердцу, прося прощения за столь неожиданное вторжение.

Одно лишь могло извинить неудобство, которое он вынужден был доставить гостеприимным хозяевам, — это сознание, что служба отечеству есть священный долг. Полковник же выполняет одно из самых серьезных и ответственнейших поручений, связанных с судьбами многострадальной родины. Впрочем, если хозяева не будут возражать, он, не заходя пока в покои, пройдется с приближенными по дорожкам сада. Так по сердцу ему нежно-лиловые, издающие терпкий аромат осенние астры.

В глубине сада, склонившись над клумбой, словно складной перочинный нож, полковник и впрямь с наслаждением вдохнул аромат позднего цветочного благоухания, и глубокие морщины на его костистом лице заметно разгладились. Но служба звала к выполнению долга.

— Полагаю, у этих милых осенних астр нет ушей, — обратился он к пяти или шести сопровождавшим офицерам. — Поручение на нашу долю выпало наисекретнейшее. Нанося первый удар здесь, в Калуге, мы обязаны молниеносно разогнать и ликвидировать во всех внутренних губерниях России Советы депутатов — эту большевистскую заразу. Прошу вас, корнет Столыпин, составьте и затем размножьте приказ номер один. Итак, сего дня мне, полковнику Бранту, вступить в общее командование дивизиона смерти, состоящего из двух рот второго Кубанского полка, взвода бронедивизиоиа и семнадцатого драгунского Нижегородского полка, а также вступить в должность начальника гарнизона и содействовать успокоению Калуги, управляемой Советом солдатских депутатов, который вооружен. Посему город Калугу объявить на военном положении и признать подлежащей расформированию расквартированную в казармах Барачного городка двадцать шестую запасную пехотную бригаду, состоящую us двести восемьдесят шестого, двести восемьдесят восьмого, триста первого и триста второго полков…