Но ему не все равно. Ему должно быть не все равно. Потому что в этом мире ткани и органы – это не просто временные союзники на поле боя; они постоянны, они предопределены. Макроструктуры не возникают, когда сотрудничество становится важнее затрат, не рассасываются, когда баланс смещается в другую строну – здесь у каждой клетки одна неизменная функция. Пластичность и адаптация невозможны, каждая структура застыла на месте. Это не один глобальный мир, а множество мирков. Это не части одного целого, одной сущности – это ничтожества, твари. Во множественном числе.
А это, думаю, значит, что они просто прекращают существование. Они просто… просто изнашиваются со временем.
– Где ты был, Чайлдс?
Я вспоминаю слова мертвого прожектора: "Мне показалось, что я увидел Блэра. Пошел за ним. Потерялся в буре".
Я носил эти тела, чувствовал их изнутри. Скрипучие суставы Коппера. Кривой хребет Блэра. Норрис и его больное сердце. Они недолговечны. Их не формирует соматическая эволюция, не бережет от энтропии причастие. Их не должно было быть вообще, а раз уж они появились, то как выжили?…
Они стараются. О, как сильно они стараются выжить. Каждая тварь в этом мире – ходячий мертвец, и все же они борются даже за каждую минуту – лишь бы прожить чуточку дольше. Каждая оболочка борется, как боролся бы я, если бы одна часть меня оказалась всем, что от меня осталось. Всем, что могло когда-либо быть.
МакРиди старается.
– Если ты сомневаешься во мне… – начинаю говорить я.
МакРиди качает головой, выдавливает усталую улыбку.
– Если у нас и есть, чем удивить друг друга, то, мне кажется, мы все равно слегка не в форме – ничего не поделаешь…
Но это не так. Я очень даже в форме.
Целая планета мирков, и все – все до единого – бездушны. Они блуждают по жизни в одиночестве, отдельно; они могут общаться только посредством хрюканья и знаков – как будто суть заката или рождение сверхновой звезды можно заключить в какую-то там цепочку фонем или в несколько последовательных черных закорючек на белом фоне. Они так и не познали причастие, и могут стремиться лишь к небытию. Парадокс их биологии поразителен, это так, но масштабы их одиночества, бессмысленность их жизней потрясают меня.
Как слеп я был, как скор на обвинения. Но жестокость, которую я потерпел от рук этого мира – не такое уж и большое зло. Они так привыкли к боли, так ослеплены бессилием, что не могут даже помыслить об ином существовании. Когда окончания ваших нервов ободраны догола, вы беситесь и лягаетесь от малейшего прикосновения.
– Что же нам делать? – интересуюсь я. Я не могу убежать в будущее, только не с теми знаниями, которыми я располагаю сейчас. Нет. Как же я их оставлю, оставлю вот так?
– Почему бы нам… не подождать немножко, – предлагает МакРиди. – Посмотрим, что будет дальше.
Но я могу сделать и кое-что получше.
Будет непросто. Они не поймут. Замученные, неполноценные, они не способны понять. Если им предложить стать частью чего-то большего, они увидят лишь потерю меньшего. Если им предложить причаститься, они увидят лишь вымирание. Я должен быть осторожен. Я должен воспользоваться новообретенной способностью прятаться. Через некоторое время сюда придут и другие ничтожества, и неважно, кого они здесь обнаружат – живых или мертвых. Важно то, что они найдут себе подобных и заберут их домой. Так что я буду маскироваться. Я буду действовать за кулисами – тайно. Я спасу их изнутри, иначе их невообразимое одиночество не закончится.
Эти бедные, дикие твари ни за что не примут спасение с распростертыми объятиями.
Придется их насиловать.
