Небосвод несвободы - [6]

Одиночество. Ночь без сна

бьёт по темени, словно палица.

Память прежде была нужна.

Ну, а нынче нужней беспамятство.

Под ногами дрожит земля;

спят игрушки и спит масс-медиа…

Вот такая финита ля

человеческая комедия.

Синема

Стам

От хлещущего ветра за окном

грустней глаза. И хмурый метроном

поклоны отбивает ночи чёрной…

Мне так хотелось принимать всерьёз

всю эту жизнь, весь этот мотокросс

по местности, вконец пересечённой —

увы. И попугаем на плече

сидит смешок. Всё ближе Время Ч

по воле непреложного закона.

Но даже при отсутствии весны

все времена практически равны,

включая время Йоко. В смысле, О́но.

Хоть сердце увядает по краям,

храни в себе свой смех, Омар Хайям,

он для тебя — Kастальский ключ нетленный.

Ведь только им ты жизнь в себе возжёг,

и только он — недлинный твой стежок

на выцветшей материи Вселенной.

И думаю порой, пока живой,

что, может, смерти нет как таковой.

Она — извив невидимой дороги;

а я, исчезнув Здесь, возникну Там,

и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!»1,

насмешливо растягивая слоги.

Бессонное

Ни зги, ни зги. Четвёртый час утра.

Ночь напоследок выверяет гранки.

А в комнате — пришедший из вчера

невыветренный запах валерьянки.

Тьма бьётся в окна, словно в волнорез,

и отступает с деланным испугом.

И стены, словно Пушкин и Дантес,

неторопливо сходятся друг с другом.

Спит кошка у окна. И видит Бог —

всеведущ, всепрощающ, всепогоден, —

как дышащий покоем чёрный бок

той темноте за окнами угоден.

И ты бы так, и ты бы так хотел:

спокойно спать сумняшеся ничтоже,

не прозревая горестный предел,

случайный, как пупырышки по коже.

Но вдруг сверкнёт, как дрогнувший лорнет,

стекло окна — по логике земного

вращения — и ночь сойдёт на нет,

как безвозвратно сказанное слово.

Излечение

Осень — странное время. В нём трудно искать виноватых.

Улетают надежды, как дикие гуси и Нильс…

Дождь проходит сквозь сумрачный воздух, как пули сквозь вату,

бьёт аллею чечёточной россыпью стреляных гильз.

От скамейки к скамейке, подобно пчелиному рою,

мельтешит на ветру жёлтых листьев краплёная прядь…

Я, возможно, однажды свой собственный бизнес открою:

обучать неофитов святому искусству — терять.

И для тех, кто в воде не находит привычного брода,

заиграет в динамиках старый охрипший винил…

Я им всем объясню, как дышать, если нет кислорода;

научу, как писать, если в ручках — ни грамма чернил.

Я им всем покажу, как, цепляясь за воздух упрямо,

ни за что не сдаваться. Я дам им достойный совет:

как спастись, в темноте провалившись в глубокую яму,

как карабкаться к свету, завидев малейший просвет.

Нарисую им схемы, где следствия есть и причины,

и слова подберу, в коих разум и сердце — родня…

Я себя посвящу излечению неизлечимых,

ибо что, как не это, однажды излечит меня.

Плацебо

Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства

(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).

Понимающий это — возможно, особая каста

разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.

К океану сползает закатного солнца тонзура.

Всё идёт и пройдёт по придуманной кем-то программе…

Остаётся стиха бесполезная акупунктура —

слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,

остаётся стиха невесомо-аморфное тело,

заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…

Ну, а собственно жизнь — это лишь стихотворная тема,

неизменно выламывающаяся из контекста.

Синема

Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,

но циничный вопрос возникает в мозгу опять:

ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,

и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?

Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,

пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?

Ты сценарий учил, ну, а значит, не жил свою,

заменяя её на прописанную в скрипте.

Дни летят и летят бездушною чередой —

так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда…

И невидимый Спилберг выцветшей бородой

по привычке трясёт, решая, кому куда.

Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,

и трехмерна надпавильонная синева…

Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.

А взамен её, недопрожитой —

синема.

Смена сезона

На древесном стволе, как колье — паутинные нити;

лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;

ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже́.

Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.

По прозрачному небу в художественном беспорядке

проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.

Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,

этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,

в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.

Этот мир сам себе — наподобие главного приза.

Подставляя себя под порыв океанского бриза,

он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.

Ну, а ты, человек… Этот мир ты ничем не украсил

(впрочем, Бертран об этом твердил то же самое, Расселл).

Ты так часто себе самому то охотник, то дичь…

Остаётся, уйдя от раскатов последнего боя,

замереть хоть на миг на змеящейся кромке прибоя,

мимикрируя в мир —

тот, который вовек не постичь.

По ту сторону

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,

бесстрастный, словно камни пирамид,

когда в последний раз дверные петли

земного скрипа истощат лимит.

Невидная окончится эпоха,

и в пригоршне едва звучащих нот

прозрачный иероглиф полувдоха

собою нотный стан перечеркнёт.

Твой путь земной — не шаткий и не валкий —