Небосвод несвободы - [4]

Чужак — он дьявол. Мефистофель. Он гадость сотворить не прочь.

Пусть только ваш чеканный профиль любимой светит день и ночь…

Мир окружающий — как Голем. Он только усложняет суть.

Ведь всё должно быть под контролем. Но вашим, а не чьим-нибудь!

Смелее! Действуйте нахрапом. Что вам людской досужий суд?!

Пускай вас назовут сатрапом. Пусть полицаем назовут.

Либерализмом зря не майтесь, не ставьте счастия на кон…

С любимыми не расставайтесь. Ведь с глаз долой — из сердца вон.

Нужно

А нужно-то всего? Пускай в телеокне

парадный генерал в глаза не смотрит мне

и мне не говорит, что делать должен я,

чтоб в лапы не попасть вранья и воронья.

А нужно-то всего? Спокойный взгляд вперёд,

где нерождённый внук глаза сонливо трёт,

в края, где мы себя навек себе вернём,

в края, где тихий пруд и лебеди на нём.

А нужно-то всего? Шумливый хор друзей,

прохладный Пантеон, могучий Колизей,

и чтоб не злили глаз различием кровей

ни Рамбла, ни Арбат, ни Гиндза, ни Бродвей.

Не веря «калашу», а лишь карандашу,

чужого не хочу, о многом не прошу.

Ведь нужно-то всего? — прохлада и прибой

на странном берегу, где вместе мы с тобой.

Лицом к лицу

Пред тем, как разлететься на куски,

на боль в висках, на неблагие вести,

мы стали так отчаянно близки,

как два металла, спаянные вместе.

Окрестный мир ютился по углам,

став пустотой, неразговорной темой

нам — близнецам, прославившим Сиам

единой кровеносною системой.

Мы отрицали приближенье тьмы

и восславляли гордое светило…

Но как-то поутру проснулись мы —

и в лёгких кислорода не хватило.

Ни я к высокогорью не привык,

ни ты. Нас ослепили солнца блики.

О, да, «Ура!» — взобравшимся на пик.

«Гип-гип-ура!» — оставшимся на пике.

Мы — не смогли экзамен этот сдать,

сползли с небес в земную полудрёму…

«Лицом к лицу лица не увидать» —

как говорил один слепец другому.

Шансы

Когда-то, когда засыпали все, в отместку любым предсказаньям Глоб в мой дом приходила Мишель Мерсье, ладошку мне клала на жаркий лоб… И всё было нежно и комильфо, и тихая ночь превращалась в миг. Я был для неё Франсуа Трюффо, была для меня она Книгой Книг. За окнами — ночи чернел плакат, скрывая на время окрестный смог… О, как же несметно я был богат — сам Баффет мне б чистить ботинки мог. И гнал я печали свои взашей — в края, где въездных не попросят виз. И что-то шептала в ночи Мишель, и сердце летело куда-то вниз. И был я бессмертен. И был я пьян. И был я превыше всех горных круч. Пока Анжелику, Маркизу Ан… не крал беспощадный рассветный луч.

А ты в это время другую роль играла. И страсти крепчал накал. К тебе, говорят, приходил Жан-Поль — заслуженно неотразимый галл. Курился дремотный сигарный дым, и к праздничным звёздам вела стезя… И помню я слухи, что пред таким, по сути, совсем устоять нельзя. Тартинки. Сашими. Бокал бордо. Горячечный воздух. Уютный кров… Да даже фамилия — Бельмондо! Не то что Васильев или Петров. И разум бедовый сходил во тьму и тлел у бокала на самом дне… А впрочем, подробности — ни к чему, и коль откровенно — то не по мне.

Копаешь землицу, ища свой клад, надежды свои возводя в кубы… Не знаешь ты, смертный, каков расклад у карт на картёжном столе судьбы. На дереве жизни всё гуще мох, песок высыпается из горсти… А счастье растёт, как чертополох — да там, где, казалось, нельзя расти. Расклады и шансы горят в огне — их все побивает лихой авось. Мы вместе. Хоть явно могли б и не. Мы рядом. И это честней, чем врозь. Виденья стряхнув, как лапшу с ушей, продолжим вдвоём этот странный путь…

И курят в сторонке Жан-Поль с Мишель.

Они постарели. А мы — ничуть.

Не сезон

Слёзы от ветра шалого вытри

в сумрачной мороси дней…

Как ни смешай ты краски в палитре —

серое снова сильней.

Серые зданья, сжатые губы,

мокрого снега напев…

День безнадёжно катит на убыль,

еле родиться успев.

Туч невысоких мёрзлые гривы —

словно бактерии тьмы.

Осень на грани нервного срыва.

Осень на грани зимы.

И чёрно-белым кажется фото,

лужи вдыхают озон…

Эх, полюбил бы кто-то кого-то…

Но — не сезон.

Не сезон.

Зимний разлад

Мы словно бузотёры в старших классах:

кривились рты в презрительных гримасах,

хоть что делить — никто не ведал сам.

Два мнения, два вопиющих гласа

чадили, словно жжёная пластмасса,

взлетая к равнодушным небесам.

Была зима. Казался воздух ломким,

а каждый шёпот — безобразно громким,

как грубый скрип несмазанной арбы.

Не видимый банальной фотосъёмке,

нам в спины бил змеиный хвост позёмки,

вздымаясь, словно кобра, на дыбы.

Блуждая между трёх дремучих сосен,

мы спорили. И каждый был несносен,

стреляя всякий раз до счёта «три»…

Был хор фальшив, хоть не многоголосен,

и было в целом свете минус восемь,

не больше. И снаружи, и внутри.

Всё было так нескладно и нелепо…

Любовь крошилась, как кусочки хлеба,

а ветер острой крошкой лица сёк…

И, раненые влёт шрапнелью снега,

мы мяли в омертвевших пальцах небо,

как школьник — пластилиновый брусок.

В границах заколдованного круга,

где не было ни севера, ни юга,

звенело: «Я так больше не могу…»

И наши тени, вскормленные вьюгой,

всё дальше расходились друг от друга

на жёстком хирургическом снегу.

Он, она и Паоло

Он любил её (не пытаясь составить пару

и стесняясь своей неловкости, комплексов и очков)

в тот утренний час, когда цокали по тротуару