Небом крещенные - [49]

Помня о том, что где-то неподалеку пара, которую они бросили, Иван сразу же после своей атаки нырнул под строй бомбардировщиков, как под навес. Его ведомый где-то отстал. Надо разогнать машину на снижении, чтобы боевым разворотом, одним махом выйти наверх — там и напарник отыщется. Но почему скорости нет? Почему без всякой перегрузки на пилотаже в глазах темнеет?. Сонливость и непонятное безразличие ко всему окружающему охватили вдруг Ивана.

В атаке, расстреливая в упор врага, он не почувствовал раны в плечо и навылет через грудь. Атакуя, он сам был атакован — та пара "фокке-вульфов", с которой дрались раньше, не оторвалась и не упустила выгодного момента.

Не боль, не страх смерти овладели душой Ивана, а скорее досада на себя, такого немощного, на то, что все это случилось так не вовремя. Не было сил ни пилотировать, ни выпрыгнуть с парашютом. Земля подступала все ближе и казалась мягкой, как прошлогоднее прелое сено, на которое хорошо бы прилечь и забыться.

Истребитель полого снижался без вмешательства Ивана — так везет к воротам умная лошадь задремавшего седока. Группа бомбардировщиков летела теперь далеко впереди, на недосягаемой высоте, и оставалось лишь проводить ее печальным взглядом, как журавлиный клин, что тянет по осени в дальний край.

В той стороне, куда шла группа, стояли сплошной стеной дымы — там пылал Берлин. Исполинский костер, в огне которого суждено было сгореть тем, кто бездумно раскидывал горящие головешки по всему свету.

Все это проплывало вторым планом, все вроде потеряло свое грозное значение…

Одно мучительно пронизывало сознание Ивана Горячеватого: сын. Он должен был родиться на днях, как писала жена. Он уже есть на свете или вот сейчас появится… когда умирает его отец.

— Сын!!! — закричал изо всех сил Иван хриплым, тонущим в крови шепотом.

Ему казалось, он свято верил в то, что малое существо услышит и поймет его.

— Сын…

Рыцарского подвига лейтенанта Горячеватого, защитившего от внезапного вражеского удара свою группу, никто не видел — ни сами бомбадировщики, ни братья истребители. Видели только, как его самолет уже падал и, достигнув земли, взорвался.

И однополчане Ивана Горячеватого написали его воспитанникам коротко и просто о том, что видели.

IX

Булгаков держал в руках оранжевую бумажку, на которой прописью была проставлена его фамилия, а типографскими буквами отпечатано: "…Вам объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего". Такие же бланки получили Богданов, Бровко, Зосимов — почти все летчики. Это им за участие в Нарвском прорыве. Косте Розинскому не дали, хотя он тоже летал и дрался и в конечном счете пострадал больше всех.

Избегали встречаться с ним взглядом. Он медленно, не подавая виду, отделился от толпы оживленно шумевших летчиков. Исчез куда-то.

— Когда у нас был Нарвский прорыв? Летом прошлого года? А дошло только теперь… — задумчиво проговорил Булгаков. Видно было, что благодарность Верховного Главнокомандующего, самого Сталина, глубоко его взволновала.

— За Нарву Сталин благодарил многие войска: корпуса, дивизии. Пока разослали извещения каждому вояке, знаешь, сколько времени понадобилось? — резонно заметил Бровко.

И такое толкование показалось всем очень правдоподобным. Вадим представил себе кабинет в Кремле, такой, каким видел его на известной репродукции: в окно заглядывает рассвет военного утра, на столе расстелена оперативная карта. Сталин держит в руке исписанный огрызок красного карандаша, прицеливаясь острым взглядом сощуренных глаз, куда бы направить новую красную стрелу. В кабинет бесшумной тенью входит какой-то ответственный работник и кладет перед Сталиным высокую стопку оранжевых бланков. Сталин решительным росчерком наносит на карту стрелу очередного удара. Потом садится за стол и начинает подписывать бланки…

Вадим достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную бумажку и еще раз перечитал короткий текст. Личной подписи Сталина на ней не было. Но это неважно, главное же не в подписи! Вадиму жаль рушить созданную воображением картину: Сталин собственноручно подписывает оранжевые бланки. Вадим оставляет в памяти все таким, как есть. И у него хорошо на душе, ему хочется свершить что-то героическое, он чувствует необыкновенный прилив сил.

Всю минувшую зиму полк стоял на небольшом клочке земли, временно предоставленном нам Финляндией. Летали не часто, но задания, как правило, бывали трудными: сопровождать "пешку"-разведчицу в глубокий тыл, перехватывать высотные, последней модернизации, самолеты противника, взаимодействовать с кораблями флота. Булгаков больше всех сделал вылетов на разведку. Сбил еще четыре самолета — итого шесть. К ордену "Отечественная война" прибавился у него орден Красного Знамени. Красно-белая лента ордена резко выделялась на гимнастерке, горела огнем. Славный боевой орден лишь бы за что не дадут, — это всякому фронтовику известно. Сбил второго по счету Зосимов. И тоже летал в паре с Валькой на сопровождение "пешки"-разведчицы. Его наградили орденом Отечественной войны.

Дороги сердцу фронтовика боевые награды.

Сидели в землянке эскадрильского КП. Железная печка накалена до "цвета побежалости" (любимое, хотя и малопонятное, выражение инженера полка), а входная дверь распахнута настежь. Уже не холодно, на аэродроме снег стаял, белел заплатами лишь у лесной опушки.