Небо остается нашим - [35]

Совсем еще девочка, Людмила с восхищением смотрела на ветеранов, с большим уважением относилась к летчицам и штурманам. Как-то во время очередной перебазировки, когда загружали машины, мы с ней разговорились. Узнав, что училась в аэроклубе и летаю уже четыре года, Масленникова робко, словно позволила себе нечто бестактное, дерзкое, сказала, что тоже мечтает стать летчицей.

— Жаль только, что сейчас это невозможно… — с огорчением заметила девушка.

— Напрасно так думаешь, — перебила я. — Можно и сейчас понемногу осваивать азы. Присматривайся, что делает пилот, когда сидит в кабине, расспрашивай подруг. А хочешь, буду с тобой заниматься?

— Что вы! У вас и времени-то нет. Вам и так спать некогда.

— А все-таки давай попробуем. Согласна?

Людмила кивнула, и я была уверена, что научу ее летать. Мне было приятно, что эту простую, милую русскую девушку в самый разгар войны вдруг властно позвало к себе хмурое, опаленное всполохами взрывов фронтовое небо.

И вот теперь она ушла от нас. Когда хоронили ее в Ново-Джерелиевской, у меня было такое ощущение, словно вместе с Людмилой опустили в землю частицу моих собственных надежд…

* * *

Из Екатериноградской полк перелетел в Александровскую. Здесь мы попрощались с бригадным комиссаром Горбуновым. Он уезжал из дивизии на другую работу. Мы с сожалением расставались с этим человеком, который стал нам настоящим отцом и другом.

После первой же встречи осенью прошлого года мы почувствовали к нему глубокое расположение. Горбунов присутствовал тогда на полковом собрании. Он внимательно слушал выступавших, интересовавшее его записывал в блокнот, изредка задавал вопросы. Причем делал это просто, без намека на начальственный тон, словно разговор происходил в тесном кругу друзей. Потом выступил сам. Говорил понятно, тепло, от души.

После этого Горбунов стал частым гостем в полку. Появлялся он всегда незаметно, без шума, бывал на аэродроме, беседовал с людьми, заглядывал в общежитие, столовую. Горбунов старался вникать в каждую мелочь нашей жизни и боевой деятельности, но делал это спокойно, не навязчиво. Его присутствие никого не смущало и не нервировало, как это нередко случается, когда в часть прибывает высокое начальство.

Перед отъездом бригадный комиссар Горбунов присутствовал на партактиве полка. После собрания завязалась оживленная беседа, и тут он раскрыл нам один секрет. Оказывается, вначале нас просто не хотели брать в дивизию.

— Вы-то, конечно, не причастны к этой оппозиции, — уверенно заметил кто-то.

— А вот и не угадали, — ответил Горбунов. — Я тоже был в числе противников. Знаете, уж очень необычным было ваше появление на фронте. Ну, в тыловых частях — куда ни шло. А тут — боевая, да еще вдобавок ночная работа, бомбежка вражеских войск и различных целей при любой погоде. Да что там объяснять — сами понимаете… Чтобы целая боевая воинская часть, составленная из женщин, наравне с мужчинами била врага… Теперь вижу, крепко мы ошиблись, недооценили возможностей советских женщин.

— Это не ново, — заметила я. — До войны многие летчики-инструкторы тоже не хотели обучать девушек.

— В самом деле?

— Спросите любую аэроклубницу.

— Значит, ошибались не мы одни, — заулыбался бригадный комиссар. — Это хотя и небольшое, но все-таки утешение.

На прощание Горбунов пожелал нам первыми в дивизии стать гвардейцами.

— Это будет последним и сокрушительным ударом по маловерам, — пошутил он.

В то время мы не придали серьезного значения словам бригадного комиссара, во всяком случае никак не думали, что они могут сбыться так скоро. Ведь минуло всего восемь месяцев, как наш полк прибыл на фронт. Правда, за это время мы неплохо поработали, себя не жалели, получили не одну благодарность от командования. Но так действовали и другие. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и каждый вкладывал в нее все свои силы.

Так мы считали. И потому, когда о нас заговорили в печати, когда девчата стали получать письма, в которых родные и знакомые обращались к ним как к героям, сперва все посмеивались, а потом стали недоумевать.

— Ну что это такое! — как-то с горечью сказала мне Женя Руднева. — Кажется, мои мамуся и папист совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.

— О чем ты, Женя?

— Ну как же, — протянула она мне письмо отца и матери, — это не послание от любимых, а передовица из газеты.

Я быстро пробежала глазами несколько фраз.

— Не вижу ничего особенного.

— А ты вот тут прочитай. — Женя ткнула пальцем в середину тетрадного листка. — Героиня, героические дела! Да никаких героических дел я не совершаю, просто честно, как и все мы, бью фашистов. Они лезут, а я бью. Что тут особенного!

Подошли Наташа Меклин, Дина Никулина, Катя Рябова, Надя Попова, Оля Клюева.

— О чем спорит Женя?

— Героем быть не желает, — пошутила я. — Возмущается, почему ее так величают.

— У Рудневой в этом вопросе, наверное, свое понятие, — усмехнулась Наташа. — Вот если бы кто первым полетел на Марс или на другую планету, то она, не задумываясь, назвала бы такого человека героической личностью.

— И правильно! Ничего ты, Натуся, не понимаешь, — горячо возразила Женя. — Нельзя легко бросаться такими словами, как «герой», «героизм».