Небо остается... - [3]

…Утром она проснулась рано, а Левы уже на раскладушке не было. Вскоре он принес с базара огромный полосатый арбуз, и Лиля вытаращила по-лягушачьи глаза:

— Сколько стоит?

Лева неловко молчал: что это ей вздумалось задавать такой неуместный вопрос?

— Нет, ты скажи, — настаивала она.

— Ну, сто шестьдесят рублей.

— Безумец! — возмутилась Лиля. — На такие деньги можно купить Мольера и Данте!

Она пошла провожать Леву на вокзал. Поезд медленно, словно нехотя, оторвался от перрона. Черная голова Левы высунулась из окна.

— Приезжай еще! — крикнула ему Лиля.

— Приеду! — Лева махал пилоткой. — Непременно приеду! — Глубокие, темные глаза смотрели неотрывно.

Домой она возвратилась расстроенной: увидит ли еще когда-нибудь Леву? К нему у Лили было отношение старшей сестры. Намного старшей. Лева — чудесный парень, но чувство ее совсем не такое, как к Максиму Ивановичу. Даже отдаленно не похоже.

* * *

30 августа советские войска освободили Таганрог, и словно тяжелый камень сдвинулся с сердца ростовчан. А 9 сентября — день капитуляции Италии — приобрело для Лили особое значение, и не только из-за Италии.

Она проснулась часов в пять утра, зажгла коптилку рядом и, стараясь не разбудить маму, взяла в руки учебник стереометрии, кое-что просмотреть. Кто-то деликатно постучал в дверь: Лиля пробежала босиком к двери и отодвинула задвижку. На пороге стоял папа. Лиля бросилась к нему, разрыдалась. А слез не было.

Она втянула отца в комнату. Крикнула маме, та мгновенно вскочила:

— Володенька!

Папа — с сивыми усами, глубокими продольными морщинами на щеках, шрамами на лбу и жилистой шее, измученный и счастливый — сбросил шинель, сказал вроде бы с сожалением:

— Списан вчистую.

Не стал объяснять, что последнее ранение — осколком в живот — принесло ему много мук. Он взял Лилю за плечи.

— Хлебнула горюшка?

— Было…

Владимир Сергеевич стал развязывать вещмешок, раскладывать на столе кульки, свертки, банки, пакеты и даже шоколадку положил. Роскошный подарок!

— Устроим пир! — воскликнула мама и проворно побежала на кухню.

Лиля села с отцом на диван, не могла оторвать глаз от орденов Красной Звезды, Отечественной войны. Сообщила о поступлении на подготовительные курсы.

Отец внимательно посмотрел на нее. Поправил портупею под погоном с двумя большими звездочками.

— Считаешь, что так лучше?

— Да.

И все. Никаких сомнений и моралей, раз взрослая дочка решила….

— Ты знаешь, в Донбассе я повстречался с твоим учителем математики.

— Максимом Ивановичем?! — Лиля чуть не задохнулась от волнения, но справилась с собой.

— Да. Он старший лейтенант, командир стрелковой роты. Рассказал мне свою историю после трагедии нашего полка под Сталинградом.

Когда Владимир Сергеевич закончил пересказ о злоключениях Васильцова, Лиля долго молчала. Так вот почему не было вестей от Максима Ивановича. Утаивать, что с ним произошло, он не хотел, а писать — гордость не позволяла. «Теперь скоро придет письмо, — уверенно решила Лиля и с отчаянием подумала: — Если жив останется».

— Максим Иванович очень расстроился, узнав, что тебя в неметчину угнали, — сказал отец.

Мама принесла кипящий чайник, отец вскрыл банку с какой-то красноватой американской колбасой. Усмехнулся:

— Второй фронт.

Мама намазала галеты настоящим желтым маслом и заварила настоящий пахучий чай, вкус которого они давно забыли. Все же что ни говорите, а вкуснее этого напитка нет ничего на свете.

— Ну, святое семейство, — сказал Владимир Сергеевич, — с воссоединением!

В это время в дверь постучали.

— Войдите, — разрешил он.

Дверь открыл молодой человек в полосатой футболке.

— Здесь Новожиловы?

— Да…

— Вам извещение…

Владимир Сергеевич подошел к парню, взял у него какую-то бумажку. Скользнув по ней глазами, сунул в карман и расписался в книге.

— Что такое? — обеспокоенно спросила мама.

— Торопятся взять на учет подполковника запаса, — ответил Владимир Сергеевич.

Ему не хотелось расстраивать своих в такой час: это была похоронка на него.

А если бы он запоздал с приездом?..

Глава вторая

В Ростов санитарный поезд прибыл глубокой ночью, и рассмотреть город Максим не смог.

Госпиталь, куда их привезли, находился в здании бывшего пожарного техникума, неподалеку от улицы, где в начале своей учительской работы жил Васильцов.

…Он попал в средоточие мук: пули, застрявшие в легких, осколки, раздробившие бедра…

За пределами госпиталя текла своя жизнь, и люди вряд ли часто задумывались, что там, за этими стенами, — отчаяние, стоны, скрываемые мужские слезы. Даже здесь страдать надо было с достоинством, не теряя человеческого облика, не рассчитывая на жалость.

В одной палате с Максимом оказался капитан Мясоедов: он хамовато требовал усиленного внимания к себе и раздражал Васильцова пошлыми подробными рассказами о случайных связях, разговорами о мерзкой сущности всех женщин на свете:

— Самки и суки…

Максим однажды не выдержал:

— И ваша родная мать?

Палладий осекся.

— А что — и она, — с вызовом сказал он.

— Мне жаль вас, — нахмурился Васильцов.

Вторым в палате был молоденький, совсем недавно закончивший краткосрочные курсы лейтенант Бурлимов, старательно пощипывающий верхнюю губу, чтобы скорее вырастали усы. Вадик, как назвал он сам себя, был легко ранен в шею, и еще — когда бежал в атаку и кричал: «Ура!» — пуля вошла у него в левую щеку и вышла в правую, не задев ни одного зуба. Теперь на каждой из румяных щек лейтенанта были ямочки, по всей видимости, очень нравившиеся волоокой медсестре Тине.