Небо остается чистым. Записки военного летчика. - [6]

Всю дорогу до станции мы пели песни.

Поезд уже стоял, когда мы приехали. Не успели мы спрыгнуть на землю, как Толя толкнул меня в бок:

– Смотри!

У выхода на перрон я увидел двух женщин в чистеньких платочках. Это были наши матери. Сердце у меня защемило от жалости. Все-таки они догадались о нашем отъезде! Но как же они добрались до станции? Пешком? Значит, поэтому и ушли из дому так рано.

С виноватым видом подошел я к матери и положил котомку на землю. Что было говорить? Она долго смотрела на меня. Потом голова ее мелко затряслась, она припала к моему плечу.

– Ведь разобьешься же!- проговорила она, быстро-быстро отирая слезы со щек.

Ребята уже заканчивали посадку. Мне махали из окна вагона. Мать отпустила меня и стала торопливо развязывать уголочек платочка. Достала рубль.

– Вот, хоть на дорогу.

…В вагон пришлось вскакивать уже на ходу.

Скоро поезд набрал ход, и как я ни высовывался из вагона, мне не видно было ни белого платочка, ни станционной будочки из красного кирпича, до которой, путаясь в юбке, добежала моя мать. Потом исчезли и пирамидальные тополя.

Прощай, Алма-Ата!…

Дорога прошла так, как мы и предполагали. Грусть расставания с родными владела нами недолго. В первый день мы еще хмурились, держались поодиночке, переживая недавнее волнение и жалость к оставленным матерям, но уже на следующее утро дорога целиком захватила нас.

Вагон был набит битком, и народ подобрался самый разношерстный. Очень много переселенцев,- люди ехали осваивать новые земли. Ехали с семьями, с детишками, под полками напиханы узлы и деревянные чемоданы на больших замках. Все время шли разговоры о новостройках, об условиях для приезжающих, о заработках. Строился Урал, создавалась промышленная база в Сибири, много народу ехало на Украину. Страна одевалась в строительные леса, и рабочие руки требовались всюду. Мы, вчерашние школьники, чувствовали себя втянутыми в сильное, безбрежное течение, нас захватило и понесло. Каждый день сулил нам что-то новое, не изведанное раньше.

Мы распрощались с нашими соседями по вагону где-то в середине пути. Их путь лежал еще дальше.

В Оренбурге на вокзале нас встретил дежурный в форме военного летчика. Ребята приезжали сюда со всех концов страны.

С вокзала нас впервые повели строем. Одетые кто как, с чемоданами и мешками, прошли мы по улицам незнакомого города, с интересом глазея по сторонам. Вели нас в казармы училища. Мы шли вихрастые, обросшие и измятые в долгой дороге. Но веселые, неизменно жадные до свежих впечатлений.

В казармах было уже полно народу. В первые дни все старались держаться по землячествам. Забилась в уголок и наша алма-атинская группа. Кто-то тут же разнюхал, что медицинская комиссия, которую мы проходили в Алма-Ате, не действительна, и в училище нас станут проверять заново. И еще узнали – здесь всех остригут под машинку.

– А что, еще могут и здесь забраковать?- с беспокойством спросил я. Мне казалось, что все страхи кончились в Алма-Ате и сюда мы приехали учиться. Но, увы!- то, что мы узнали в казармах, было не выдумкой. Веселый разбитной парикмахер быстро окатал нас наголо и подтвердил – да, в училище своя медкомиссия. И бракует,- это бывает.

Комиссия, действительно, смотрела нас строго,- куда строже, чем в Алма-Ате. Здесь, например, нас впервые подвергли такому испытанию. Будущего курсанта помещали на качели, завязывали глаза и раскачивали что-то около тридцати минут. Ясно, что выдерживал не каждый. Некоторых тошнило, их снимали бледных, еле держащихся на ногах. В таких случаях приговор комиссии был суров: отчислить.

Испытание проходило под шутки зрителей. Те, кому еще не подошла очередь садиться на качели, стояли в сторонке и подтрунивали над товарищами. Экзаменаторы, люди в форме военных летчиков, были тоже настроены на веселый лад и время от времени отпускали иронические замечания.

– Луганский!- услышал наконец и я.

Мне крепко завязали глаза и повели. Ничего не видя, а лишь улавливая смех и шутки тех, среди которых и сам только что находился, я брел, как слепой, вытянув перед собой руки.

Испытание мне далось легко. Я откачался положенное время, слез; развязали глаза — все нормально. В какой-то миг, правда, показалось, что подо мной качается земля, но я быстро овладел собой и, кажется, никто из зрителей на заметил мгновенной слабости. Может быть, помогло «летание» с дубков? Из одиннадцати приехавших алмаатинцев комиссия забраковала четверых. В числе других пришлось вернуться домой и моему дружку Толе Кондратенко.

– Счастливый ты, Серега,- сказал он при расставании.

Возражать было нечего. Мне от души было жалко его.

Ребята уехали, а для нас потянулись унылые, однообразные дни карантина. Из своих земляков я подружился с Колей Муровым, хорошим парнем. С ним нам довелось впоследствии вместе воевать.

Неподалеку от казармы находился аэродром, и мы часто наблюдали учебные полеты. Пожалуй, это было нашим единственным развлечением.

В Оренбурге тогда стояли удивительно жаркие дни. Ровно и сильно дул сухой горячий ветер. Пепельно-сизый ковыль послушно клонится под ветром, и если долго смотреть вдаль, то казалось, что по выжженной степи одна за другой прокатываются однообразные седые волны. Но мертва степь, и нет в ней никакого движения. Разве прокатится порой сухой шар перекати-поля, да в знойном, обесцвеченном жарой небе величаво и сонно проплывет на немыслимой высоте еле видимый крестик степного стервятника.