Небо лошадей - [29]

Потом я ушла в свою комнату и тихонько прикрыла дверь. Закрыла ставни и с чувством облегчения, с чувством полного освобождения погрузилась в темноту. Затем разделась, оставшись в одном белье, и легла в постель. Я уже дрожала и чувствовала поднимающуюся температуру, лицо и особенно голова болели, словно череп сжали стальным обручем, словно соловей бился внутри, издавая отчаянные пронзительные крики. Я съежилась под одеялом, прижав руки к вискам. Мне припомнилась эта температура, эта головную боль — после водостока, звенящего на ветру, после неба лошадей особенно и еще много, много раз. Я начала дышать спокойно, тихо, как если бы вставляла нитку в игольное ушко, я думала теперь только об этом, об этой нитке и иголке, о странных узорах, которые начинали складываться или уже складывались без моего ведома, о таинственном шитье, которое соединяло фрагменты полотна моей жизни, какие рисунки я увижу, на что однажды дорисованные, они станут похожи и дано ли мне будет увидеть их когда-нибудь.

Когда я проснулась, в комнату уже проник луч света, и прежде, чем открыть глаза, я прошептала: «Нет, нет». Потом заметила силуэт Адема возле моей постели, он зажег ночник, но тут же погасил его. Мне хватило этого мгновения, чтобы смутно увидеть его и заметить не удивление, а грустное выражение на его лице. Адем приложил ладонь к моей щеке, и ладонь показалась мне ледяной. Потом он встал и вышел из комнаты. Спустя несколько мгновений вернулся, держа в руках банную рукавичку, которую положил мне на глаза, а в рот сунул горькую таблетку и приподнял затылок, чтобы я выпила несколько глотков воды. Потом я почувствовала что-то холодное на своих губах, и, когда снова открыла рот, он положил туда кубик льда. Откуда он знал, смутно подумалось мне, откуда он знал, что единственная вещь, которая могла облегчить мои страдания от этой температуры, были кубики льда? Даже не мороженое, как то, которое я разделила с Кармином, а просто лед, безвкусный, бесконечно грустный лед. Он сидел рядом, пока первый кубик не растаял, потом дал мне второй. Я попыталась что-то сказать, объяснить ему эту неожиданную усталость, эту температуру, но он сказал: «Тс-с-с!», и я замолчала. Потом я почувствовала, что он слегка пошевелился, повернулся к двери, и догадалась, что Мелих заглядывал в приоткрытую дверь.

Адем бесшумно подошел к нему и прошептал:

— Мама устала, дадим ей поспать.

Их удаляющиеся, приглушенные шаги затихли, а я снова подумала о нитке и иголке и провалилась в сон.

Когда я проснулась, вокруг стояла тишина — не было слышно ни шума машин на улице, ни голосов в доме, и я не сразу ощутила чье-то незаметное присутствие рядом — матрац почти не прогибался под тяжестью. Я повернула голову и почувствовала на своей щеке маленькие гладенькие пальцы.

— Уже поздно, — прошептала я, — разве ты не должен спать?

Он наклонился и положил другую ладонь на мою вторую щеку.

— Папа хотел отвести меня спать в отель, но в конце концов оставил здесь и велел следить за тобой, — ответил он. Мелих говорил очень тихо, отчетливо произнося слова, как делал это, играя с переговорным устройством, которое мы однажды с ним соорудили, соединив веревочкой два стаканчика от йогурта. Я покачала головой, и вдруг он гордо выпалил, словно только и ждал момента, чтобы сказать это мне, потому что отец весь вечер не пускал его в комнату:

— Я сам вернулся из школы.

Я закрыла глаза, взяла его маленькие пальчики и сжала их.

— Потому что я забыла про тебя, — прошептала я. — О, Мелих.

Он высвободил руку и снова начал медленно, старательно гладить меня по щеке.

— Мама, — произнес он, и я ждала, что он скажет дальше. Прошло несколько долгих минут. Наконец он продолжил:

— Мама, у тебя есть какой-то секрет.

Я тихо покачала головой. Соловей снова яростно забил крыльями внутри меня, стальной обруч снова сжался вокруг черепа. Он долго молчал, потом со вздохом продолжил:

— У нас с папой тоже есть секрет.

Я открыла глаза и посмотрела на него. Его маленькое серьезное лицо, склоненное надо мной, его поджатые губы и огромные глаза напомнили мне то, что я видела совсем недавно. Я протянула руку, чтобы погладить его по щеке, как он только что гладил меня.

— Я знаю, сердечко мое. Я знаю, что у вас есть секрет.

— Нет, это что-то, чего ты не знаешь, — ответил он, и по дрожащим ноткам в его голосе я поняла, как трудно ему было хранить молчание. Я нежно провела согнутым пальцем по его губам.

— Думаю, я знаю, что это, — ответила я совсем тихо.

Задержав дыхание, он некоторое время смотрел на меня округлившимися глазами, не в силах оторвать взгляда от моих губ, в ожидании, произнесу ли я те несколько слов, которые разрушат стену таинственности. Но я молчала, и спустя минуту он неуверенно сказал:

— Мне тоже кажется, что я знаю твой секрет.

Сначала я ему не поверила — на этом лице не было ни малейшей тени, оно было спокойно, как полоска лунного света на стене, и нисколько не напоминало саму Луну с ее кратерами. Затем я подумала о его темных, непроницаемых глазах, о той истории, которую рассказывала ему, когда считала его слишком маленьким, а его память непроросшим семечком или едва прорезавшимся желтым ростком, но еще не растением, не растением, которое способно впитать каждое слово, как другие растения впитывают кислород. Я неожиданно похолодела, испугавшись, что он заговорит, так же как он боялся, что я вслух произнесу его секрет. Но он больше не сказал ни слова, только после долгого молчания спросил со вздохом: