Небо лошадей - [10]

Я вернулась домой, прижимая к лицу ладонь, которую окунала в листву. От нее исходил волнующий, терпкий и сильный запах, без сомнения, запах наших с Адемом тел, но мне хотелось думать, что это был запах парка и в каком-то смысле легкий аромат твоей кожи.

7

Парк, в котором ты, кажется, теперь скрывался, был похож скорее на кладбище. Наш город новый, значит, он был построен на руинах прошлого. Я выросла в нескольких сотнях метров от того места, где мы живем сейчас, но когда я снова вернулась сюда, здесь все изменилось до неузнаваемости. Квартал, где мы жили раньше, с маленькими домиками и палисадниками, за которыми начинались кукурузные поля, в мое отсутствие был стерт с лица земли. Однако, я помню все — эти леса, этот пруд, где мы имели неосторожность купаться, не умея плавать; здесь мы никогда не видели ни одной живой души, словно все это существовало только для нас двоих. Я помню каждую тропинку и каждую игру, в которую мы играли здесь.

Адем, родившийся не в этом городе, прекрасно ориентируется в этих узких улицах, а я частенько блуждаю. Как собака, потерявшая хозяина, описываю круги и порой не могу отыскать булочную или школу. Через час после выхода, десять раз спросив дорогу, я, запыхавшаяся, готовая уже заплакать, наконец прихожу куда надо. Раньше Мелих, плача, ждал меня возле школьной ограды, теперь он стоит спокойно, уверенный, что я все-таки приду. Случалось, я не успевала найти магазин до его закрытия, и на ужин нам приходилось есть сухие хлебцы или консервы, которые на этот случай хранились у меня в глубине шкафа. Конечно, я преувеличиваю — все это бывало не так уж и часто. Но правдой было еще и то, что именно Мелих, которому тогда едва исполнилось три года, часто находил дорогу к нашему дому. Да и сейчас еще он, бывает, ведет меня, растерянную и встревоженную, за руку, потому что все вокруг кажется мне чужим, а в случайном отражении в витрине я не узнаю своего обеспокоенного лица. Одни только его тонкие черты, его светлые глаза — твои глаза — кажутся мне смутно знакомыми. Даже когда мы поднимаемся по лестнице нашего пятиэтажного дома, я шепчу: «Тсс!», словно боюсь, что мы не в своем, а в каком-то чужом доме, потревоженные жильцы которого могут неожиданно появиться на пороге своих квартир. И я не могу успокоиться до тех пор, пока ключ не повернется в замочной скважине, дверь не откроется и взгляду не представится знакомая обстановка — тусклое зеркало на стене в передней и вешалка с неизменно забытой шляпой или перчаткой.

Адем смеялся надо мной, Мелих, любивший копировать отца, смеялся тоже, тем более что они знали: я выросла в этом городе, но ведь тогда город был совсем другим. Я могла бы подробно описать расположение каждой стены, каждого окна и каждого дерева в старом городе, который не сохранился, наверное, ни в чьей памяти, кроме моей. Однажды за несколько часов я, ни в чем не сомневаясь, нарисовала его. Когда я закончила, прежний город предстал передо мной на карте до самой последней детали. Я и сама не подозревала, что все так ясно сохранилось в моей памяти. Эта карта спрятана в ящик комода, и иногда, оставшись одна, я достаю и долго разглядываю ее, хотя это и не нужно, — стоит мне закрыть глаза, как в памяти всплывают все пути, пройденные нами тогда. В парке я чувствую, что они оживают под моими ногами, под моими ладонями, касающимися травы, словно земля — всего лишь кожа, в жилах которой течет кровь прошлого.

Из окна нашей квартиры открывается не очень привлекательный вид: крыши, стены и несколько дворов, но в отдалении, на востоке, словно в зеленой дымке, видны кроны парковых деревьев. Видна даже часть газона, ограниченного бордюрами, заключенная в бетон полоска травы, похожая на странную дорогу, в перспективе обретающая вертикальное направление. Иногда, чтобы повеселить Мелиха, я при помощи пальцев изображала человечка, шагающего по этой дороге прямо в небо. Много раз я заставляла его подниматься и спускаться, вызывая смех сына, пока он тоже не начинал изображать человечка, бегущего по следам предыдущего. Но сердце сжималось, когда наши переплетенные пальцы добирались до конца парка, словно нам предстояло потеряться здесь, исчезнуть навсегда, и тогда, накрыв руку сына, я говорила: «Хватит», — и ругала его, если он настаивал на продолжении игры.

Адем радовался, что мы могли видеть зелень через окно, и часто весной нагибался через перила в надежде угадать тот самый день, когда обнаженные ветки деревьев покроются почками. Это напоминало ему его родную деревню. Во мне же сама возможность увидеть парк между домами, вызывала беспокойство. Иногда я приспускала шторы, чтобы скрыть небо и верхушки деревьев, оставив в окне только серость городского пейзажа. Я боялась, что однажды что-то необъяснимое, невыразимое снова привлечет мой взгляд к окну, откуда я, безвольно, не смея опустить глаза, снова увижу парк.

И дверь в мое прошлое именно здесь. Именно здесь, в этом парке, потому что, как мне кажется (не думаю, что я ошибаюсь, — как у птицы, внутренний компас заставляет мое сердце биться именно здесь), от места, которое было нашим когда-то, исходит свет, ты ведь помнишь это место, где мы играли, место, где мы стали убийцами.