Я скоро, милая.
— 18
— Ты теперь суверенное государство, так что ли?
— Выходит, так. Я — и "Сильвана". Хочешь получить гражданство?
Уокер ухмыляется.
— Мне и с анатольским неплохо, — говорит он. — Я не благонадежный гражданин, но кого это интересует? Кстати, есть пара дизитских пушек. Если ты сгоняешь в Карру, тебе их передадут.
— Спасибо, Уокер. Не раньше будущего месяца.
— Можешь слетать на моем грузовике. Если не хочешь — пошлю Тобиаса.
— Да, спасибо, лучше пошли его. У меня запарка на батареях правого борта, там не ладится. Но пушки безусловно пригодятся.
— Хорошо. И, Алекс… когда выйдешь в плавание… Помни — хороший контрабандист на вес золота. Если тебе понадобится подзаработать, я всегда готов предложить тебе выгодный фрахт. Тем более ты не подчиняешься империи… полезный ты человек, Алекс, и государство у тебя полезное.
Алекс кивает.
— Бассианус тоже так считает.
— 19
В этот день он не выходит из каюты.
Дагобел ищет его по всей верфи и наконец находит.
Он сидит, уставясь в стену стеклянными глазами.
Он пьян безнадежно и страшно.
— Что с тобой? — спрашивает Дагобел.
— Сегодня ровно год, — отвечает он непонятно. Голос твердый, не заплетается. А рука промахивается мимо стакана.
Дагобел садится рядом и наливает себе.
— Рассказывай.
— Ты не умеешь пить, Рессиус. Гильдия, чтоб ее.
— Ничего, разок напьюсь, может, поумнею.
— Тогда пей и не спрашивай.
Но после второго стакана его прорывает, и он начинает говорить. Он говорит о карих глазах и каштановых волосах, о солнечном зайчике, скользящем по стене, о бескрайнем небе и пыльной земле, о жесткой порыжелой траве и улыбке на нежном лице. Он говорит о течениях Грандстрима, огибающих легендарный остров, где нет смерти и боли, и о голосе, звенящем в ушах, о тонких пальцах на его щеке и о сломанной пряжке страховочного ремня…
Дагобел слушает и наливает себе и ему. Оглушить, чтобы упал и перестал рассказывать.
После пятого стакана это удается.
Покачиваясь, Дагобел выходит из его каюты.
"Кто бы теперь оглушил меня…", — невесело думает он. А еще лучше — стер из памяти последние два часа. И этот голос, выплескивающий наружу вину, отчаяние и боль.
— 20
Небо ждет, густо-синее, огромное, обрамленное сизо-белым. Нестерпимо яркое солнце зависло в зените, внимательно глядя вниз. Ожидание разлито в горячем воздухе, ожидание звенит в снастях, ожидание сжимает сердца неясной тревогой.
Этот мир сегодня изменится навсегда, но он не знает об этом и просто ждет.
Она сходит со стапелей, и небо прогибается, принимая ее.
