…я больше не могу без тебя, Алекс Роу…
По лицу раненого разливается зеленоватая бледность, глаза закрываются, зубы скрипят, стиснутые изо всех сил, и все же Бюнцер и Лина слышат из-за сжатых губ этот стон, который он запихнул бы обратно в глотку, да не может: слишком слаб. На подживающую рану из поврежденного глаза выскальзывает слеза.
Лина бросается к шкафчику с лекарствами, сует под нос больному дурно пахнущую склянку, но он отворачивается и цедит сквозь зубы:
— Уйдите. Быстро. Ну!
— Пять минут, господин Роу, — говорит Бюнцер и кивает Лине на дверь.
— Но перевязать…
— Через пять минут, Лина.
Лина и Бюнцер стоят у окна в больничном коридоре.
— Что с ним? — в голосе девушки тревога.
— Он вспомнил, — вздыхает Бюнцер. — Уж не знаю, что, но ему нужно побыть одному. Он сильный человек, ему невыносимо быть слабым, а сейчас он слабее некуда. Через пять минут мы вернемся и сделаем вид, будто ничего не произошло. Вы поняли меня, Лина?
— Да, доктор. Конечно.
Они смотрят в окно на пыльную зелень больничного двора и мысленно отсчитывают минуты.
— 3
Когда они вернулись в палату, лицо пациента осунулось еще больше, глаза лихорадочно блестели, но в них не было и следа слез. Только решимость и отчаяние. И злость.
— Бумагу и перо…
— Вы не сможете писать, юноша.
— Доктор, пожалуйста, бумагу и перо.
Лина принесла требуемое.
Он попытался взять перо в руку, но пальцы не слушались. И перед глазами все плыло.
— Доктор, будьте добры, запишите под диктовку.
Бюнцер пожал плечами, но сел на край койки, положил на колени планшет с клиническими назначениями, а сверху лист.
— Я готов.
— Пусть Лина выйдет.
Лина, кажется, немного обиделась, но послушно вышла, прикрыв за собой дверь.
— Пишите, доктор. Дословно.
— Да, конечно. Диктуйте.
— "Мы разбились о небо. Это не ветер. Нас ждали. Я вернулся один". Записали?
— Да.
— Дальше: "со слов Александра Роу лечащий врач Бюнцер, Норикийская муниципальная больница" — и ваша подпись.
— Написал.
— Это все. Отправьте с курьером немедленно. Пусть поставят три звезды — не за сложность, за срочность.
— Хорошо. Но вы не сказали, кому.
— Не сказал? Премьер-министру Анатоля господину Мариусу Бассианусу.
Доктор присвистнул.
— И, доктор, пожалуйста, забудьте об этом письме сразу, как отправите.
— 4
Премьер-министр Бассианус смотрит на металлический футляр с письмом. Три звезды.
Не за сложность — за срочность, сказал курьер.
Обыкновенный футляр.
Обыкновенный сургуч печати.
Ничего особенного.
Почему же за ребрами- сосущая тревога и боль?
Мало ли о чем мог написать ему неизвестный корреспондент. Может быть, это с верфи от Дагобела. Или из Минагиса от Гамильтона. Или из Миесса от управляющего. Или от адмирала Коблейна. Или…
Три звезды за срочность.
Что-то случилось.
Он медленно берет в руки футляр и ломает печать.
— 5
Господину Курту Бюнцеру
Уважаемый господин Бюнцер!
Прошу предоставить мне подробную справку о состоянии вашего пациента Роу.
Особенно меня интересует, когда он может быть доставлен в столицу для беседы.
Премьер-министр Мариус Бассианус
Господину Мариусу Бассианусу
Уважаемый господин Премьер-министр!
Отчет о состоянии пациента Норикийской муниципальной больницы г-на Роу прилагается.
Как лечащий врач, не могу позволить перемещать больного как минимум до 12-го Доратоса.
Курт Бюнцер
— 6
Он ушел из больницы рано утром пятого числа.
Лина вошла в палату с градусником и пилюлями — а койка оказалась пуста.
Он встал на ноги совсем недавно и ходил, держась за стенку, через каждые десять шагов останавливаясь, чтобы отдышаться. Трудно было ожидать, что он просто доберется до дверей больницы.
Он не только добрался до дверей — он улетел на своем собственном ваншипе.
Машина пылилась на больничной стоянке, в самом дальнем углу, несчастная, помятая, неисправная. Чтобы поднять ее в воздух, пришлось открыть капот и поковыряться. Глаза Алекса заливал противный липкий пот, руки дрожали, но он справился.
Ему больше не понадобится ваншип. Даже если он сегодня долетит.
Небо, в котором он жил, стало непригодно для жизни. Теперь там всегда — смерть.
В этом небе ему места нет.
Долететь бы только — дотянуть до сельского дома, где ждут своих отцов двое маленьких детей.
И сказать им, что они осиротели.
Он должен.
— 7
Он доплелся до своего дома, последним усилием взобрался на три ступеньки крыльца, вошел — и упал. Плевать. Надо бы затворить дверь… да ну ее. Сил встать все равно нет.
Хотелось умереть прямо тут.
Нельзя.
Надо сказать еще одному человеку.
Глядя в глаза. Не смея отвернуться. Не смея выдать своей боли.
"Ее больше нет".
Отцу — о дочери.
–
8
Он впадает в беспамятство. А когда приходит в себя — уже утро.
В узкую щель между занавесками проскальзывает золотистый солнечный луч.
…когда он коснется твоих губ, я поцелую тебя…
Не думать. Только не сейчас.
Встать. Привести себя в порядок — насколько это возможно.
Он разматывает посеревший бинт. Бинт присох к незажившей ране. Отмочить. Отклеить его от скулы.
Зеркало издевается над ним. "С такой рожей тебя не пустят к нему. Смешно и думать".
Если отрастить волосы, этого безобразия не будет видно. Сейчас еще — видно. Зачем я стригся так коротко? Ведь тебе нравились мои волосы. Ты так любила их перебирать. Когда я приходил домой заново постриженным, ты вздыхала с деланным огорчением: "Алекс, ты снова!.." А я смеялся, обнимал тебя… нет же! Не думать! Не сметь думать.
