Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца - [6]

Хотел бы один я дожить на планете,

Где нет ни роялей, ни джазов, ни ВИА,

Где нет никаких сослуживцев и сплетен,

Где ждет меня уединенная вилла!

И тут мой друг признался, что на полпути между Землей и Кумой имеется планета, на которой сейчас обитает лишь один ученый — куманианин. Однако никаких вилл и коттеджей там нет. Там есть здание бывшей тюрьмы, переоборудованное в научный центр по изучению одиночества. В том здании идеальная тишина, а кругом — джунгли, в них звери беспощадные. Для колонизации та планета непригодна. Тюрьма же была воздвигнута специальной технической экспедицией по приказу судебной комиссии. В эпоху жестокого средневековья туда ссылали тяжелейших преступников. Посадят их в старинный звездолет тихолетный — и везут туда, и рассаживают по звуконепроницаемым камерам.

— Юрик мне бы такое наказание со строгой звукоизоляцией! Мне бы такое средневековье! А как та планетка называется?

В ответ Юрий певуче и невнятно произнес какое-то длинное слово.

— Как? Как? — переспросил я.

— Ну, это, если перевести, у нас так одна богиня судебная зовется — вроде вашей Фемиды. И планету так окрестили.

— А большие сроки тем уголовникам давали?

— Очень громоздкие! Даже до трех месяцев, если на земное время пересчитать. Были случаи схождения с ума, были случаи погибельного бегства. Слава богу, что все это — древняя история.

— Дальше, дальше рассказывай, — потребовал я.

— Когда тюрьму отменили, туда, на Фемиду, отбыла специальная бригада от Академии Всех Наук и организовала там филиал куманианского института по изучению одиночества. И назвали это так: Храм Одиночества. В погоне за одиночеством, чтобы сотворить ценные рефераты на эту тему, на Фемиду хлынули ученые — одиночествоведы, они по четверо в каждой камере угнездились.

— Не очень одинокое одиночество, — съехидничал я.

— На ушибах — учатся, — продолжал Юрик. — Такое перевыполнение было признано антинаучным, и ввели новое правило: в Храме Одиночества для полного освоения одиночества имеет право обитать только один научный работник. Сейчас там работает над диссертацией один известный одиночествовед, но на Куме летают слухи, что скоро тема будет закрыта и после него на Фемиду никого не пошлют.

— Значит, опустеет этот райский уголок! Вот бы мне туда!

— Не шутействуй, Фима! Ведь Фемида — самое страшное место во всей Вселенной!

Тогда на этом и кончился наш разговор. Я его отлично запомнил.

6. Я О СЕБЕ

Однако что же это о себе я помалкиваю?

Есть и для скромности предел,

Не скромничай до одури, —

Иначе будешь не у дел,

Зачислен будешь в лодыри.

Я рос в шумно-культурной семье. Отец и мать — пианисты. Туше у отца очень сильное. До ухода на пенсию он вел музыкальные кружки в различных клубах, а днем упражнялся на рояле дома; мать, наоборот, днем преподавала музыку в школе, а домашний инструмент использовала по вечерам, совершенствуя стиль игры. Мало того, в квартире нашей обитает тетя Рита, по специальности — дура. Это было ее амплуа, она на эстраде изображала этакую симпатичную дурочку. Партнер задавал ей вопросы, а она в ответ хохотала глуповатым смехом и заражала публику неподкупным весельем. То был ее коронный номер. Дома она, чтобы не утерять квалификации, ежедневно упражняется в смехе — даже выйдя на пенсию.

Родители намеревались пустить меня по звуковому руслу, но вскоре убедились, что музыкальным слухом я не обладаю. Иногда мне хотелось, чтобы у меня вообще слух отсутствовал, — так нервировал меня шум домашний. Помню, когда я учился во втором классе, во время медосмотра врач спросил меня, нет ли жалоб на здоровье. Я ответил, что есть жалобы на уши: нельзя ли меня как-нибудь оглушить медицинским способом? Медик рассердился, сказал, что такие шутки неуместны.

К музыке у меня особое отношение, да и вообще ко всякому шуму. Думаю, тут трусость виновата. Когда мне было шесть лет, родители снимали дачу в поселке Мухино. Там в роще стояло полуразрушенное каменное строение — Барский дворец, как именовали его местные жители. Все родители-дачники запрещали своим детям ходить туда; говорили, что там опасно. Но именно в такие запретные места и тянет мальчишек. Однажды мой двоюродный братец Женька, которому было уже одиннадцать лет, милостиво пригласил меня побывать с ним в Барском дворце. И вот по выщербленным ступеням вошли мы в бельэтаж, в небольшой зал. Пол там был завален битыми кирпичами, пахло плесенью. Часть сводчатого потолка отсутствовала, и в большущую дыру виден был второй этаж. Уцелевшая часть свода нависала над нами. Казалось, что она вот-вот на нас обрушится. Я встал у окна, чтобы сразу сигануть в оконный проем, когда начнется обвал. Женька догадался, что мне боязно, и молвил презрительно:

— Эх, Фимка, да ты трусяга!

Осенью того же года, когда родители со мной вернулись в город, я однажды, набегавшись во дворе, уснул на кушетке возле рояля. Мне приснилось, что я опять в Барском дворце и надо мной нависает кирпичный свод. И вдруг послышался грохот. Я проснулся от страха, — а это, оказывается, отец присел к роялю и начал наигрывать что-то очень громкое, только и всего. Но с этого дня я невзлюбил всякую музыку. Правда, меня и прежде к ней не тянуло — но теперь она стала вызывать во мне какой-то подсознательный страх.