Небесное созданье - [90]

— Бедно живете, — ласково улыбался Митрич. — А все почему? Потому что русский мужик задом умен. Сколько ни запасет, а все до весны не хватит. Так нет, чтобы сказать: Митрич ли, черт ли, дьявол, привези нам по весне. Я бы привез. Вон тесть твой, Николай, заказал. Везу ему парочку. В лодке лежат. Как огурчики. Не могу отказать, когда просят. Душа у меня такая, через нее и маюсь.

— Во дает, ё-моё, — обрадовался Мишка. — Дак я принесу.

— Как это ты принесешь? Человек заказывал с осени.

— Уважь, Митрич, — попросил Николай, искательно заглядывая в светлые, сочувствующие глаза.

— Че мне с вами делать? — думал вслух Митрич. — Отдать уж ли, че ли? И тестя твоего, Николай, обидеть не хочу, да и вас жалко. Это ведь надо — целую зиму без выпивки. Ладно, мужики, отдам.

Он сам сходил на берег.

Мишка торопливо прибрал на столе. Нарезал желтого сала, достал из подвешенного к потолку мешка сухарей, вымыл стаканы.

Братьям Митрич налил по граненому, себе плеснул чуть на донышке. Бутылку аккуратно закупорил пробкой.

— Зачем? — хмыкнул Мишка. — Еще пить будем.

— Когда будем, тогда и откроем. Чего добру выдыхаться?

— А почему себе мало? Так не бывает. Поровну надо, — возмутился Мишка, захватывая ладонью бутылку, но приемщик прикрыл стакан.

— Куда мне, старику, с вами тягаться. Вы-то вон какие медведушки. Вам и самим не хватит.

— Че-то мудришь, дядя, — покачал головой Мишка.

Аржанкины выпили, занюхивая сухарями.

— Как прошла? — поинтересовался Митрич.

— Как по маслу.

— Ну вот и слава богу.

После водки братьям стало легко. Они спросили, как живут мать, отец, сестра Варя, много ли пушнины сдают охотники с низовьев.

— Врать не буду. На соболишек нынче урожай. По сорок, а кто и шестьдесят котов сдал. Сами-то как?

— Середне, — уклонился Николай.

Митрич налил братьям еще по стакану из другой бутылки, себе плеснул. Выпили, раскраснелись. Мишка скинул рубаху, остался в майке. На плечах и руках синела татуировка: «Не забуду мать родную», «Нет в жизни счастья», черт с гитарой верхом на луне, еще что-то.

Митрич его улыбчиво разглядывал.

— Разрисовали тебя там, однако… Поди, весь разрисованный?

— Весь! — скалился Мишка.

— И на пузе есть?

Мишка задрал майку. Там красовалась рожа во все брюхо.

— Вишь, — хвастал Мишка. — Сейчас она смеется, потому что сытая. А жрать захочу — она плачет. Узнаем по ей, когда жрать садиться. Она у меня вроде барометра.

— А сзади есть?

— Где сзади?

— Ну, там…

— А-а, есть, есть! Кочегар с лопатой. Когда иду, он уголь лопатой шурует. Показать? Со смеху сдохнешь!

— Подь ты, — отмахнулся Митрич. — Пушнинки-то много ли набил? Хватит ли на тряпки, чтобы кочегара прикрыть?

Мишка уже разошелся.

— За нас не боись! — Сбегал в кладовку, принес свой мешок, высыпал соболей на неметеный пол. Картинно распрямился.

Митрич нехотя склонился, небрежно перебирал шкурки одной рукой, шевелил толстыми губами. Всех соболей разделял на две неравные кучки.

Поднял светлые глаза.

— Вот за эти, — показал на маленькую кучку из пяти шкурок, — по четвертаку приму, а те, — лениво кивнул на другую кучку, — по восемнадцать. Хотя дороговато будет и по восемнадцать. Пролысины на меху есть. Больные коты пошли ли, че ли…

— Постой, Митрич, — осторожно вмешался Николай. — Где ты видел пролысины? Я сам Мишкиных котов раздевал. И ость, и подшерсток — все на месте. Цвет опять же хороший. Ты погляди, темненькие они, бусеньких совсем мало. Давай уж по совести.

— Дело, конечно, ваше, — пожал покатыми плечами Митрич, — ежели мне не верите, сдавайте другому заготовителю. Но только скажу: нынче шибко строго принимают. Чуть где потерто — на полцены костят. А там разбирайся: об дерево кот ободрался или больной… — Помолчал. Лицо его размягчилось. — Я-то думал, сделаю вам, как лучше. Свои ведь люди. Соседи… — Укоризненно посмотрел на братьев, вздохнул обиженно. — Вот они, люди-то… Им хочешь, как лучше, а они за твою доброту твоим салом да по твоим мусалам.

— Ладно, начальник! — Мишка покачивался над грудой шкурок. — Че мы как на толкучке, ё-моё. Сколько мне причитается?

— Ну вот, это — по-нашему, — просветлел Митрич. — Зачем тебе по конторам с пушниной шляться. Я вот приму у тебя, — хлопнул ладонью по сумке. — Чек выпишу. Бывали у тебя чеки?

— От сырости?

— Ну вот, выпишу чек. Приедешь в Ключи, зайдешь в банк и чек в окошечко, как капиталист какой. Прошу, мол, мои денежки.

Приемщик опять потянулся к соболям и работал уже двумя руками. Встряхивал шкурки, дул против шерсти.

— Вот эти, как и договорились, — по четвертаку, а те тридцать шесть штук по восемнадцати…

— Тр-р, начальник. Почему тридцать шесть? А вон ту пару ты зачем не считаешь? Забыл, что ли?

— Какую пару? Вот эту? Ну, ты, парень, совсем неграмотный. — Заготовитель казался растерянным от Мишкиной непонятливости, глядел на него ясно и прямо. — Это за водку и за то, что на месте принял. Спроси брата. Он наши законы знает.

Мишка повернулся к брату.

— Это какие такие «наши»? Раньше их не было.

Николай опустил глаза:

— Придумали.

— Кто придумал? Заготпушнина? Не-ет, вижу, не заготпушнина. Может, ты, Колька, придумал? Тебе он на руку, такой закон, ты его и придумал? Нет, не ты? Ага, значит, ты, Митрич, ангельская твоя душа!