Небесное созданье - [81]

— Да я еще никого не бросил, — сказал Иван глухо. — С чего ты взял? На лбу у меня написано?

— Вижу… Как мне, отцу, не видеть, если чужие люди и те видят. Давно уж хотел поговорить с тобой, да все ждал, думал, сам очнешься. А тут за тебя уж рабочком взялся. Обидно мне, Ваня, обидно. Всю жизнь никто про меня худого слова не сказал, а теперь в лицо смеются: сын треплется. Не те у тебя годы, чтобы новую семью заводить. Голова-то вон седеет, где уж за молоденькой ухлестывать. Стыд один и только.

Повернулся к Гришке.

— Подай-ка зеркало. Пусть братка на себя глянет.

Гришка притащил с комода зеркало и держал его на вытянутых руках перед братом. Иван сначала хотел заслониться рукой, потому что давно он побаивался рассматривать свое лицо, но отчего-то не заслонился.

Это было старое семейное зеркало в темной деревянной раме, и видело оно Ивана всякого. Еще младенцем с рук матери пускал пузыри своему отражению. Потом чубчик перед зеркалом зализывал, собираясь к реке на тырлу. Клуба в деревне еще не знали. Парни и девки собирались на берегу. Почему свои игрища они называли тырлой — до сих пор непонятно. А как свою жену Марию охаживал! Светлый чуб набок зачешет, ломаную бровь подымет, подмигнет себе в зеркало: мы, дескать, свое возьмем! И взял. Сколько возле Марии парней ни крутилось, а всех как ветром раздуло.

Да, молодое в те годы лицо у Ивана было, свежее. Привлекало оно мужской решительностью с той долей бесшабашной самоуверенности, которая должна быть у парня и которая так нравится девкам. Но когда это было! Так давно, что, кажется, и не с ним, а совсем с другим.

Было — да сплыло. А теперь зеркало показало ему стареющего мужика, седоватого, с красным от ветров лицом, с морщинами у глаз и сами глаза смотрели уже не самоуверенно, как некогда, а грустно и устало. Ничего не скажешь — выцвел.

Иван усмехнулся над собой и отвернулся. Чего смотреть? Хорошего он там ничего не высмотрит.

— Так-то, Ваня, — говорил отец, наблюдая за сыном. — Видно, отгулял свое. Взять бы вожжи да отстегать хорошенько одно место. Может, поумнел бы.

— Отстегай, отец, — тихо согласился Иван и бессильно уронил голову. — Вдруг да поможет.

— С моими силами тебя, жеребца, не пронять. Хоть бы с меньшого брата пример брал. Он помоложе, а никто на него пальцем не показывает. И портрет не снимают. А ты… Девке-то, сказывают, девятнадцати нет.

— Она сама за ним ухлестывает, — вступился за брата Гришка. — Из Сосновки к нему бегает. Пять километров лесом.

— Да по мне пусть хоть за пятьдесят! — крикнул в сердцах отец. — Мы-то разве виноватые? Мария слегла, пацаны мучаются. Разбирать нас будут, осрамят на всю деревню. За что ты нас так, Иван? Слышишь, нет? Неужто мы тебя без сердца родили? — Он поднялся со стула и, подойдя к Ивану, вдруг опустился перед ним на колени. Только медали звякнули.

Было это так неожиданно и нелепо, что Иван сначала даже не сообразил, в чем дело. Ему подумалось, что отцу стало плохо. Он кинулся поднимать отца, но тот отталкивал локтем. По морщинам уже скатывались слезы.

— Вот видишь, сын, — говорил отец, глядя снизу вверх. — Я на колени перед тобой встал. Сроду ни перед кем не становился, а перед тобой стою. Пожалей ты всех нас, развяжись с этой девкой. Неужто ты всех нас на нее променяешь?

— Отец, не надо. Отец, не смей, слышь! — сдавленно сказал Иван, подхватывая отца за острые локти и пытаясь его поднять, но отец не вставал, упирался.

— Пообещай, что развяжешься. Дай мне помереть как человеку. Иначе прокляну. Вот на этом самом месте прокляну, — и стучал по давно не крашенной, облезлой половице бурым, похожим на крученый корень пальцем.

Иван отпустил локти отца, разогнул спину и изумился: солнце еще вроде не закатилось, а в комнате уже стояли густые сумерки, неожиданные для этого часа. У Гришки было черное лицо, будто вымазанное сажей. Черной вспышкой сверкнуло в дальнем углу зеркало, сверкнуло и смутно о чем-то напомнило. Обгорелой головешкой покачивалась у ног голова отца.

— Пообещай, — просил отец глухо, как из-под земли. — Иначе буду так стоять, пока не помру.

Гришка хватал Ивана за рукав, шептал:

— Посули ему. Что тебе стоит. Вишь, он еле живой. Кончится тут — всю жизнь тебе прощенья не будет.

— Ладно, — сказал Иван придушенно, цепенея от этого слова, которое, казалось, произнес не он, а кто-то другой, так не похож был голос. И опустошенно опустился на стул, будто вся сила ушла из него вместе со сказанным единственным словом.

Гришка усадил отца за стол. Тот подпер голову вздрагивающей рукой, не подымал глаз на сыновей. Молчал.

Через время спросил:

— Так, говоришь, из Сосновки бегает?

— Оттуда, — охотно отозвался Гришка. — Мужики сколь раз видели: шпарит по лесу — спасу нет. Вроде как шагом ходить и не умеет. Все бегом да бегом. Прицепщик как-то погнался за ей на мотоцикле. Ради смеха. Девка в чащу нырнула, а он едва об лесину не убился. Долго матерился. Ну, говорит, лешая… Теперь не гоняются. Разве когда вдогонку свистнут — и все.

— Гляди-ка… И не боится одна по лесу?

— Значит, не боится. Раз бегает.

— Тоже, видать, отчаянная головушка, — вздохнул отец.

2

Ивана от всего спасала работа.