Небесное созданье - [11]

Нацепив лыжи, побрел на взгорок, к рябиннику. Кайком посбивал с веток лохмы снега, набрал в полиэтиленовый мешочек мелких, бледно-оранжевых ягод. Заваришь их в чайнике с сахаром, вкус и запах удивительные, ни с чем не сравнимые, да и очень витаминный напиток. Пьешь — не можешь напиться.

Сходил к проруби по воду, поставил вариться мясо, рябиновый компот и белок Дымку в особой кастрюле, а сам принялся колоть кедровые чурки. Пока пару штук распустил — вспотел, вернулся в избушку отдохнуть, и вовремя. Мясо вовсю кипело, источая дразнящий аромат, и над чайником крышка прыгала. Снял его с огня, устроил рядом с боком печки, на горячий плоский камень — пусть допарится. Налил кружку горячего взвара, чтобы поставить на стол и вдруг увидел, что глаза девушки открыты. Она смотрела в потолок, не замечая его, безучастная, неподвижная. А глаза у нее были темно-серые, с отливом цвета альпийских фиалок, что распускаются на гольцах в середине лета.

Присел к ней на краешек нар, выжидающе смотрел в ее бледное лицо и молчал. Боялся неосторожным движением или голосом спугнуть хрупкую тишину избушки. Он пока не собирался ни о чем ее спрашивать. Пусть окончательно придет в себя, и уж тогда можно заняться расспросами, а пока ей нужен покой. Пусть лежит, присматривается. Алексей вдруг представил себе, что значит для нее очнуться в маленькой избушке с бревенчатыми стенами, где все такое грубое и увидеть перед собой диковатого мужика, заросшего седеющей щетиной. «Однако, надо будет побриться, — смущенно подумал он, — а то своим видком совсем заполохаю ее, от страха помрет». Станочек с лезвиями недавно попадался на полочке — наследство запасливого предшественника. Еще посмеялся, когда в картонной коробке, среди позеленевших ружейных гильз обнаружил бритвенный прибор: на что он тут? Перед кем фасонить бритому? Теперь, выходит, зря потешался над степенным промысловиком. Станочек оказался весьма кстати.

Губы девушки чуть дрогнули.

— Ты кто? — явственно прошелестел ее голос.

— Алексей, — ответил он тихо, почти шепотом и, подумав, что его имя ей мало что объясняет, добавил: — Здешний охотник.

Темные глаза вдруг повлажнели, на них навернулись слезы. Она медленно смежила веки и затихла. По ее щеке медленно катилась слеза.

— Пить хочешь? — спросил он заботливо, но ответа не дождался.

Посидев на нарах еще некоторое время, поднялся и пошел колоть чурки. Махая топором, рассуждал: пусть набирается сил, и если быстро пойдет на поправку, то денька через три он все-таки смотается в поселок и приведет сюда спасателей, а они уж пусть разбираются с ней.

Ему вдруг остро захотелось, чтобы поскорее увезли от него эту гостью, и жизнь бы его снова потянулась тихо и ровно, без особых всплесков радостей и волнений. А то вот ощутил близко молодое женское тело и взбудоражилась кровь от забытых страстей, и глаза засверкали брачным огнем, как у сентябрьского марала-рогача. И ведь не дошло до него попервости, что это — ложный гон, как у тех же белок. Носятся заполошные зверьки друг за дружкой, почуяв до срока обманный позыв к размножению. Подобие древнего инстинкта притупило природную осторожность. Они взбегают по прислоненной к кедру жердине, в горячке не замечая зло посверкивающих нихромовых петелек и попадаются, и висят, молитвенно поджав передние лапки. Именно в это время петли работают активно, из них промысловики собирают основной урожай белки. «Так что ложный гон у тебя, Леха, — назидательно внушал сам себе, — а ложный гон всегда опасен и бесплоден. Уж ты-то должен знать».

Из размышлений его вывел далекий голос Дымка. Кобель безостановочно лаял где-то высоко, в кедраче, призывал хозяина.

«Поди, бельчонку загнал. Полает да бросит», — подумал Алексей, взмахивая топором над суковатой, смолевой чуркой. С помощью клиньев распластал ее, сносил дрова под навес, сложил в поленницу. Выкатил из-под пихты другую чурку, поставил на попа, вбил в нее топор и перевел дух. Прислушался. Дымок, однако, не затихал в кедраче. Его рабочая полайка была настойчива и азартна. «Белку уж давно бы бросил, — озаботился Алексей. — Кого-то серьезного держит».

Заспешил под навес. Сдернул с гвоздя ружье, сунул в карман куртки несколько патронов из висящего тут же патронташа, взял каек, торопливо нацепил лыжи и быстро пошел, уминая широкими лыжами пушистый, не слежавшийся еще снег в кедрач, на голос Дымка.

Снежная целина под кедрами там и сям была взбуровлена собачьими набродами. Кобель тут основательно порыскал. Кого же он гонял? Алексей заприглядывался, и на заснеженной колодине различил свежие собольи следки. Значит, в этом месте Дымок учуял кота и стал его тропить. Тот ушел под колодину. Кобель принялся копать лапами под входной щелью и рвал зубами кору. Соболь выскочил с другой стороны, уходил на махах. Кобель — за ним. И вот теперь вязкий кобелек где-то держит кота. Если соболь в дупле или, хуже того, под колодиной — дело дохлое. Можно целый день потратить, выкуривая зверя, и не добыть его. А Дымок, уже неподалеку, блажил не переставая.

— Иду, иду! — громко отозвался Алексей, чтобы тот услышал хозяйский голос и понял: старается не напрасно.