Небесная кобра - [5]

— Хорошо, — сказал он, наконец, сам себе, — посмотрим.

На следующее утро Семёнчик был во всеоружии. В рюкзаке уже лежала нехитрая снедь с расчётом на три дня, коробка с патронами, тёплый свитер и другие нужные в тайге вещи. Задержавшись в сенях, дед выхватил из груды сложенных в углу огородных инструментов лопату, возле крыльца отвязал радостно прыгающего Умку.

— Где пропадал, Семёнчик? Я вчерась ужо хотела к участковому идтить, — окликнула возле калитки соседка Никитична.

— Ты лучше приставь его к Лёхе, внуку своему. Опять рулады ночью под окнами выводил, — отрезал дед, пресекая расспросы.

Крючок на калитке брякнул, и хозяин, не оборачиваясь, поспешил в сторону леса — Умка не отставал. Теперь дед шёл короткой дорогой и к полудню был на месте. Набрал хвороста, наломал ещё лапника, оборудовал место для ночлега и стал ждать. Самолёт появился неожиданно, как и накануне. Махнув звёздными крыльями, пошёл на посадку. Притулив в угол ружьё, Семёнчик теперь сам вышел навстречу лётчику.

— Лейтенант Терентьев, лётчик, — первым снова представился пилот, будто и не виделись они вчера.

Тот же тревожный взгляд, нервные пальцы у кобуры…

Семёнчик тоже представился.

— Что за строения? — поинтересовался лётчик.

— Да вот… Охраняю, — уклончиво сказал дед.

Пошли к кострищу, разговорились: «Вот — второй фронт. Надо бы полосу подготовить. Хворост есть?» Семёнчик добросовестно отвечал на все вчерашние вопросы, внимательно слушал будто заученную речь пилота о пригодности полосы. А в полночь сказочной Золушкой снова исчезли и лётчик, и самолёт.

К середине июня в кухне на столе у Семёнчика красовались пятнадцать банок американской тушёнки и пятнадцать неполных коробков спичек. Дед Семён всё так же исправно ходил в тайгу, счищал лопатой мох с каменистой поверхности пляжа, срезал кусты, встречал самолёт. Он давно перестал терзать себя вопросами и разными думами: что за самолёт, откуда он берётся, кто такой этот лётчик Терентьев? Всё равно ничего не надумаешь. Работы было много, и дед, как когда-то маленький Сёма, так же помогал своим. Вновь после смерти своей старухи он радовался жизни, ему нравилось встречать самолёт, «удивляться» второму фронту и даже слушать заезженную речь пилота. Дед как-то попытался сменить тему разговора, но лётчик словно не слышал Семёна, гнул своё: надо, мол, полосу делать — и всё тут. И Семёнчик делал. Только вот силы у него были уже не те. Это раньше, в молодости, он мог на себе целые небольшие стволы деревьев таскать. Теперь же ему нужен был помощник, чтобы свалить пару пихт. Работника следовало подобрать неболтливого и в руках чтобы сила была — не на прогулку идти. После недолгих раздумий выбор пал на Лёху-десантника — внука Никитичны. Было ему под тридцать. Лёха этот после армии в город подался, в деревне говорили, что там на него то ли братки наехали, то ли он сам в братках ходил. В общем, сбежал он из города от кого-то — может от властей, а может от бандитов. История тёмная, но Семёнчика не это заботило. Лёха сильно пил. Бывало, вечером начнёт песни орать — спасу нет. Утром ходит по дворам — работу ищет, где за деньги, где за поллитру, а вечером снова заводит «Ан двенадцать набирает высоту», и под конец песни какой-то паренёк, «не найдя купола над головой», в очередной раз разбивался насмерть. Последний куплет всегда шёл вперемешку рыданиями Лёхи и диким воем Буяна, собаки Никитичны.

— Ну что, пихту завалить сможешь? — спросил дед Лёху.

— Для тебя, дед, хоть слона завалю, — Лёха возвращался с халтуры и был навеселе. — Я, Семёнчик, всегда правофланговым был. — Двухметровый детина самодовольно улыбнулся и сильнее заломил на голове замасленный голубой берет.

— Ты сегодня свою шарманку не заводил бы…

— Какую ещё шарманку? — мутные глаза Лёхи подозрительно уставились на соседа.

— Ту, из-за которой десантник всё падает да никак разбиться не может. Выспаться надо. Пойдём спозаранок.

Наутро изрядно помятый Лёха зашёл к Семёнчику.

— Дед, аванец бы мне…

— Какой ещё «аванец»? — сурово поднял бровь Семёнчик.

— Граммов сто…

— Ничего, на месте опохмелишься, гвардеец. Жди меня во дворе, — дед был непреклонен.

Перед выходом Семёнчик открыл шкаф в спаленке, извлёк из-под всякого тряпичного хламу огромную бутыль с коричневатой жидкостью, с усилием вытащил пробку, поморщился от самогонных паров, ударивших в нос, и, наполнив жидкостью поллитровку, сунул её в рюкзак.

Всю дорогу Лёха молчал. На его красном от ночного веселья, взмокшем лице были видны следы похмельных страданий. Он плёлся, плохо разбирая дорогу, тяжело дышал перегаром в спину Семёнчику. К базе вышли, как говорится, по графику — как планировал дед.

— Не томи, Семёнчик, — заскулил Лёха, мешком рухнув на лапник в гараже, и жалобно поглядел на деда.

Тот неторопливо развязал рюкзак, достал бутылку.

— Смотри, Лёша, — деловито предупредил дед, кивая на пузырь, — эта штука очень сурьёзная — я сам гнал и на травках нужных выстаивал. От неё таких правофланговых вытягивало, не чета тебе.

— Не переживай. Здесь всего тридцать три «булька». Я и не столько держал. — Лёха с силой дунул в гранёный стакан и честно, бульками отмерил сто граммов.