Небелая ворона - [3]

— В каком смысле?

— Мне хотелось бы что-нибудь узнать о Берлине. Неужели тебе нечего рассказать? Это меня отвлечет. Расскажи хоть немного, пожалуйста.

Я задумываюсь. Совсем не рассчитывал, что придется что-то рассказывать. Да и не хочется мне ничего говорить. Замечаю, что слова даются мне с трудом.

— Берлин… Этот город может сожрать с потрохами. Только это мне и приходит в голову. Откусывает по кусочку, одну часть тела за другой. Правда. Если ты шатаешься по городу, все равно где, то видишь, что справа и слева валяются люди, которым, например, город откусил ноги. Или руки. Когда-нибудь он догрызет остатки. А если от кого-то еще ничего не откусили, то все равно его уже облизали. По улицам маршируют обслюнявленные Берлином люди. И ты один из них. Пока маршируешь, такое чувство, что ты в походе. Болят ноги. Мне кажется, что этот город серого цвета. А небо почти всегда белое. Мерзкий белый экран, натянутый над крышами. Сдвинуться можно.

— Замечательно, — откликается Генри, — чудесные предпосылки! Тепло, все блестит, и много света, как я понял из твоих объяснений. Придется поехать и испытать на себе.

— К сожалению, город именно такой. Для меня. А люди…

— Что люди?

— Занимаются гнусными вещами.

Несколько ударов сердца, тишина. Наконец он снова говорит:

— Понимаешь, люди, естественно, все занимаются гнусными вещами — я имею в виду, в общем и целом. Они преотвратные и всё такое. Но при этом берут за душу. Знают, что когда-нибудь умрут. И понятия не имеют, что будет после этого. Ведать не ведают, одиноки ли они в бесконечном космосе, есть ли кто-нибудь, кто за ними наблюдает и может подумать: «Вот сегодня они были отважны». Они даже не знают, есть ли у каждого свое предназначение. Может быть, их существование — просто случай, несчастный случай. Что-то типа того. И все равно пытаются радоваться — да вот хотя бы чашке чая — или рассказывают друг другу истории. Ночью в поезде. Или путешествуют на каникулах от одной стороны своего крохотного по сравнению с космосом шарика к другой. Валяются там на пляже и пытаются быть счастливыми.

— Да, — откликаюсь я, — а поезд доставляет тебе удовольствие?

— Поезд перевозит меня в новое место, — говорит Генри, больше самому себе, чем мне. А через какое-то время спрашивает: — И сколько нужно времени, чтобы Берлин обслюнявил человека с головы до пят?

Я приехал в Берлин на грузовике. Сзади, в кузове, — моя кровать, мои шмотки, мой письменный стол, мои диски. Впереди, за рулем, — мой отец. Он решил, что первый в жизни самостоятельный переезд надо пережить на все сто. Нужно всё сделать самому. Он взял напрокат машину. Чересчур огромную. На ней можно перевезти весь зоопарк «Хеллабрунн». Может быть, папа лишний раз хотел напомнить, что у него есть права на вождение грузовика. Дело было летом. В жару. Я до сих пор вижу зависшие у него на висках капельки пота.

Он сказал, что через две недели будет в Берлине и заедет ко мне. Через две недели. Он один из тех, кто всегда берет дело в свои руки. Клещи, дрель, клюшки, новогодние петарды… Собирается презентовать нам с ребятами стиральную машину. И сразу же ее подключить.

Если в жизни что-то идет не так, а он не может ничем помочь (так было, например, когда умер его младший брат), то он замирает и ведет себя тихо-тихо.

Генри говорит:

— Истощение — очень странная болезнь. Раньше я про нее даже не слышал. Человек просто ничего не ест. Все худеет и худеет, пока не помрет. Такая болезнь была у Кристины. Началось это, когда она жила одна в Брюсселе. Сначала было незаметно. Просто хорошенькая тоненькая девушка, каких много. Ее родители думали, что она придуривается. Потому что за столом она всегда тихонько ковырялась в тарелке. Когда приезжала домой, всегда привозила с собой бутылку соевого масла. Смазывала им сковородку, поджаривала крошечный кусочек индейки и отъедала от него чуть-чуть. Иногда шла в туалет и выплевывала даже это.

— А почему так бывает?

— Что-то связанное с психикой. Если не лечиться, то человек может умереть. Кристину положили в клинику в Баварии, там, где живет моя бабушка. Ее родители живут под Парижем и сначала даже не знали, что делать. В клинике она провела три месяца. А потом перебралась к моей бабушке. Кроме нас, она не знала в Германии никого. Но хотела остаться. Через пару недель она показала мне эту клинику. Мы ехали в поезде, стоял чудесный солнечный день, вода в Химзее блестела. Клиника потрясная, настоящая усадьба. На балконах герань. Террасы, парк. Мы ночевали в маленькой гостинице на одной кровати. Представь себе — мы с Кристиной на двуспальной кровати! Стоит ли говорить, что я всю ночь даже глаз не сомкнул. Считал ее вдохи и выдохи. Тело стало таким тяжелым, что даже грудная клетка отказывалась шевелиться. А вот сердце дышало. Утром за завтраком она рассказала мне про Йенса. Йенс был в клинике одновременно с ней. Он страдал не от истощения, а от обжорства. Тоже связано с психикой. Эта клиника вообще для людей с нарушениями питания, для ужасно худых и ужасно жирных. А еще для таких, которые нормально едят и нормально выглядят, но после каждой еды суют себе пальцы в рот, чтобы их вырвало. Называется булимия. Йенс жил в Мюнхене один. Изучал политологию и уже, как сказала Кристина, писал диплом.