Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [119]

[384]) со стороны исторической верности, изучения.

Авторитет Массимо д’Азелио считается второстепенным здешними схоластическими критиками. Но живая, общенародная популярность его не уступает манцониевской.

Многие, может быть, не оправдают меня в том, что я не останавливаюсь перед этим, почти поголовным и конечно не насильственным признанием достоинств пьемонтского романиста. Но я спешу сознаться, что во мне вера в непогрешимость подобного суда «неприсяжных», по крайней мере в делах литературных и художественных, уступает сознанию необходимости известного развития вкуса и некоторого знакомства с искусством для произнесения сколько-нибудь правильного приговора в подобных случаях. Иначе бы мы должны были признать несомненное художественное превосходство сказки о «Бове Королевиче» над «Сказками для детей», например, и над другими лучшими произведениями Лермонтова и Пушкина… У нас совершенно другой взгляд, другая мерка не только художественности, но и самой народности наших авторов…

Возвращаюсь к Массимо д’Азелио.

Отказать ему в талантливости (как делают некоторые очень почтенные итальянские критики враждебного ему лагеря, основываясь исключительно на том, что он не ихнего прихода) невозможно. Он своим именем «наполнял Италию», по высокопарному, но справедливому выражению его собственных литературных и нелитературных клиентов.

В самом деле, имя д’Азелио встречалось везде: в только что учрежденной сардинской камере депутатов, и на художественных выставках, в политике (едва открылась возможность какой-нибудь политической деятельности), в литературе всех сортов и разрядов… Массимо д’Азелио писал большие пейзажи и продавал их в пользу учреждаемых им вместе с Кавуром филантропических заведений, был министром, писал политические, критические и проч. статьи, и при всем у него доставало времени на сочинение длинных донельзя романов.

Только этой стороной своей всеобъемлющей деятельности он и входит в узкие рамки этих заметок. Но и в них он бы должен занимать очень видное место, если бы я более оценил количество сочинений, написанных итальянскими авторами. Один он написал больше (как романист), чем вместе все трое названные выше…

Подобная плодовитость и разносторонность есть принадлежность гениев, как Микеланджело, Гёте и т. п. Но и у Дюма она встречается тоже, и едва ли в меньших размерах.

Массимо д’Азелио ни почему не может быть отнесен к первым. Зато поражает сходством своим с последним, самым плодовитым из живших когда-либо мулатов всевозможных литератур…

В самом начале этих заметок я сказал уже, что итальянские литераторы не группируются ни по школам, ни по эпохам. Если я связываю в какое-то подобие манцониевской школы романистов от Дж. Розини до Канту, то это исключительно потому только, что в каждом из них я примечаю заднюю мысль: взобраться на пьедестал, на который сразу удалось вскочить счастливому автору «Обрученных». Потому что каждый из них питается крошками вальтер-скоттовского величия, не столько по сочувствию к его таланту, по сходству склонностей, сколько из какого-то parti pris[385], из непонятной для нас уверенности, что успех Манцони в этом роде обеспечивает и их собственный успех.

Должно заметить, что направление общественной литературы мало согласовалось со вкусами и стремлениями итальянского общества. Самые отважные из французских, английских и частью немецких нововводителей переводились на итальянский язык, читались даже очень охотно в Италии, но тогда только, когда авторитет их был уже установлен и признан всей Европой. Без этого важного условия Италия не могла оценить их по достоинству. Это одно заставляет уже сомневаться в том, чтобы хотя один из них возбудил серьезное внимание к себе в итальянских читателях, или просто даже был бы понят ими. По крайней мере итальянский историк и критик, пользующийся здесь нисколько не двусмысленной известностью (Ч. Канту: его «История ста лет, 1750–1850») находит поразительную тожественность между Байроном и Виктором Гюго. Этот многозначительный факт оправдывает достаточно только что высказанные мной сомнения… Сознание это заставляло поневоле итальянских романистов, искавших себе пищи в иностранном движении, смотреть на своих заграничных кумиров сквозь манцониевские очки. Я говорю, конечно, о тех только, которые не чувствовали в себе достаточно народного чутья или инстинкта, чтобы отважиться быть самостоятельными в подражании. Вот в чем вся связь их с Манцони. Связь весьма скрытая, приметная только при тесном знакомстве с ними.

Вальтер-скоттовское время и в самой Англии миновало довольно скоро. Романтизм не замедлил принять другое направление. Влияние Франции всё усиливалось с каждым днем. А там образовалась другая литература «безобразная, как современная жизнь», говоря словами уже названного итальянского критика, порою пустая, искусственно цветистая, подкрашенная, как парижские красавицы, обольщающие модный мир своей поддельной красотой.

Та среда итальянского общества, о которой было говорено выше, и которая преимущественно состязалась на разбираемом здесь литературном поприще, не могла устоять против этого нового беспокойного влияния. Гюго, а еще больше Дюма, положили эту неизгладимую печать на многостороннюю деятельность Массимо д’Азелио.