Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - [30]
(Рекордный просмотровый марафон составлял, кажется, семь фильмов подряд, правда я иногда отключалась. Помню, заснув на каком-то Фассбиндере, а проснувшись уже во время «Мэд Макса», я некоторое время мысленно восхищалась – насколько разные стилистики большие европейские режиссеры совмещают в одном фильме.)
На этом самом видаке мы посмотрели знаменитый пинк-флойдовский фильм «Стена», и мне, как и положено, снесло крышу. Да и как могло быть по-другому? Безбровый Боб Гелдоф, пропущенные через мясорубку школьники, марширующие молотки… Ну а буквально через пару недель, эдаким постскриптумом, я попала в ту квартиру в Замоскворечье.
Меня туда привел какой-то забытый теперь приятель, который, впрочем, был использован исключительно как пропуск – как возможность приблизиться к обитательнице одной из комнат.
Она была толстая, с не очень чистыми волосами под хайратником, в фенечках по локоть и с пацификом на потрепанном ксивнике, и при этом исполненная исключительной какой-то силы. Она училась (вернее, пребывала в беспрерывных академках) на моем факультете и время от времени наведывалась в курилку, усаживалась на пол, похожая на какую-то скво-матриарха, а вокруг нее теснилась благоговейная толпа желающих принять посвящение. Большинство получало отказ.
Помню, как она громко ответила на чей-то просительный лепет: «Ты что, хочешь хипповать днем, а на ночь возвращаться в родительскую квартиру у метро „Аэропорт“? Нет, так не покатит».
Я-то даже и днем хипповать хотела только периодически, так что надежды на сближение практически не было. Но тут вдруг этот неблизкий приятель сообщил, что собирается наведаться к моей героине домой – она задолжала комсомольские взносы. Я тогда, кстати, никакого диссонанса между членством в комсомоле и пацификом не почувствовала и напросилась в сопровождающие.
Дверь в квартиру нам открыл вполне мирный сосед в грязноватой алкоголичке. Та самая музыка была слышна уже в коридоре – с нею смешивались звонкие пассажи про ускорение, доносившиеся из кухонной радиоточки. Внутри же, в этой самой комнате, музыка заполняла собою все пространство, в котором – на диване, на полу, на широком подоконнике – лежали люди. Нет, не то чтобы как-то неопрятно вповалку, а очень даже живописно и кинематографично лежали. И все они погруженно в себя слушали эту странно застревающую в голове музыку. Не мучая никого восстановлением цепочки своих догадок (тогда я спросить не осмелилась), скажу сразу, что это был проигрыш из песни Pink Floyd «Hey You», вырезанный и поставленный на бесконечный повтор.
Когда мы зашли, хозяйка комнаты встала с дивана, благодушно улыбнулась, заправила под хайратник выбившуюся прядь волос и отсчитала рублей с мелочью на комсомол.
Вся эта сцена в совокупности – одно из моих самых ярких воспоминаний: словно самовоспроизводящаяся музыка, доносящиеся перестроечные радийные возгласы, коммунальные запахи, странно выглядящие люди в легкой прострации (даже с тогдашней моей наивностью невозможно было предположить, что причиной их общего медитативного состояния является только музыка) и шелест комсомольских купюр. Группу Pink Floyd считают мастерами психоделики, так вот эта сцена для меня – и для той едва соображающей девочки, и для меня сегодняшней – квинтэссенция психодела.
Песню «Hey You», кстати, на московском концерте не исполняли. А вот хиты вроде «Money» и «Time» – да. И надувную гигантскую свинью, как на обложке альбома Animals, к потолку поднимали. Хотя, нужно признаться, сам концерт я помню хуже, чем эту сцену.
Вообще-то этих концертов в поддержку альбома A Momentary Lapse Of Reason было в «Олимпийском» несколько – кажется, четыре. Pink Floyd выступала без Уотерса (он ушел из группы за несколько лет до этого, а суд за права на название группы только что закончился не в его пользу), что, правда, никого из обалдевших поклонников тогда не волновало. По слухам, почувствовавший некоторую волю Госконцерт договорился о концерте группы, еще недавно входившей в список «зарубежных музыкальных ансамблей и исполнителей, в творчестве которых содержатся идейно и нравственно вредные произведения», с Гилмором, Мейсоном и Райтом, когда они приезжали на Байконур, чтобы для своих нужд записать звук стартующей ракеты. В «Олимпийский» завезли 140 тонн оборудования, что-то перестраивали, что-то меняли, проводили экстренные инструктажи милиции и дружинников на случаи драк и «прорывов». Случились и те и другие. К тому же некоторые фанаты после первого концерта умудрились остаться ночевать в зале, чтобы попасть на следующий, а группа студентов Суриковского института нарисовала себе билеты (цветных ксероксов тогда еще не существовало), и многие из них проканали.
Прямо на входе меня и моего спутника разнесло в разные стороны. Я со свойственной мне тогда энергией пробилась вперед и весь концерт провела под самой сценой. Рядом со мной стоял не очень уже юный хиппи, вроде поразивших меня когда-то насельников коммуналки. Где-то на третьей песне по его лицу потекли крупные слезы – и так и не остановились до конца концерта. Возможно, я слишком пристально на него смотрела, потому что в какой-то момент он наклонился ко мне и сказал: «Знаешь, я раньше слушал их музыку на кассетах, но не был уверен, что они существуют на самом деле. А теперь вижу – они существуют. И даже – в той же вселенной, что и я».
