Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - [28]

Если слегка уклониться в сторону демагогии, то можно сказать, что эти письма, эта книга – об ужасе жизни вообще. (Платонов, действительно, обладал трагическим взглядом на жизнь, способностью «видеть черноту» еще до того, как она наступила: «Все, что я пишу, питается из какого-то разлагающего вещества моей души», – признается он жене, имея в виду в первую очередь как раз свои письма к ней.) Но если не притворяться и не умничать: это книга о конкретной стране в конкретное время. Это о том, как вот был великий писатель, который всей душой хотел это время понять и принять, и его, да, не убили в одночасье, как многих других, а ездили, ездили по нему катком – пока не уморили. А когда уморили, составили эпитафию в виде отзыва совлитдеятеля Александра Чаковского на попытку вставить посмертный сборник Платонова в план издательства «Советский писатель»: «Предложить советским читателям произведения, воспевающие страдания и смерть, естественно, нельзя… Из них нельзя составить книгу, которая имела бы воспитательное значение и была бы с одобрением встречена общественностью».

С этим невозможно смириться, и – несмотря на сегодняшнее общее признание Платонова – это невозможно совсем задвинуть в зону прошлого, то есть законченного. Голос в этих письмах такой странный и живой – «Чем ничтожней существо, тем прекраснее и больше душа его. Вы люди законные и достойные, я человеком только хочу быть. Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник», – что кажется, это происходит сейчас. И вообще длится всегда.

Часть V

«Девяностые – что это было?» – это один из самых распространенных разговоров последнего времени. Считается, что разделение на «за» и «против» проходит самым очевидным образом. Но из недавних бесконечных разговоров об этом времени выяснилось, что множество моих друзей вполне «либерального» спектра их терпеть не может, а некоторые «звериные» консерваторы относятся к ним не без благосклонности, ностальгически вспоминая деятельность общества «Память» и тому подобное. Выяснилось, что слово «унижение», которое любят употреблять завзятые противники того времени, некоторые произносят не без гордости, придавая ему почти мазохистский оттенок. Выяснилось, главное, что для всех, ну просто для всех (кому тогда было больше десяти лет) это время прямо-таки нашпиговано воспоминаниями. И для многих самые дорогие из этих воспоминаний связаны совсем не с Россией. Ну или не только с Россией.

Документальный фильм The '90s: The Last Great Decade?

29.08.2014

О том, что телеканал National Geographic показал документальную ленту в трех частях с помпезно-вопросительным названием The '90s: The Last Great Decade? я узнала из журнала Vanity Fair. Там рецензию на него (а вернее, колонку о «спецдевяностнической» ностальгии) написал Джеймс Уолкотт, знаменитый критик современных медиа, статьи которого – о раскрутке скандала с Моникой Левински, например, или о пузыре доткомов – я читала в этом журнале в те самые девяностые.

Vanity Fair, надо сказать, входит в мой личный пакет «спецдевяностнической» ностальгии. Я стала читать этот журнал в Нью-Йорке в начале того самого десятилетия на фоне постоянных разговоров о том, что его главная редакторша Тина Браун переходит в The New Yorker и, ах, что же она со своей попсовостью сделает с этим опорным пунктом интеллектуализма.

Благодаря Vanity Fair я поняла, например, что певицу Мадонну правильнее и, главное, интереснее всего рассматривать как явление социальное, а не музыкальное, а у войны в Заливе есть, кроме прочего, такое последствие, как внезапно возникшая мода на брюнеток. (Именно этот подход поклонники «подлинного» «Нью-Йоркера» настойчиво осуждали, и именно он кажется мне исключительно продуктивным и по сей день.)

Потом, во второй половине девяностых, я работала для Vanity Fair в Москве. Помогала, например, писателю Эндрю Коуберну расследовать историю про контрабанду плутония (тогда была популярна идея, что ядерные заряды из российских подводных лодок раскупают как горячие пирожки террористы всех мастей). Самое скучное мы, конечно, оставили «на потом» и в итоге последние несколько дней работы метались по кабинетам МИДа и Министерства атомной энергетики, охотясь за официальным комментарием. Всюду нас встречали улыбчивые молодые чиновники, увиливавшие от любых ответов по теме, но охотно признававшиеся в любви к роману Теккерея и недоверчиво пожимавшие плечами в ответ на уверения, что в Америке журнал более знаменит, чем книга, в честь которой был назван. Соединение сталинской мебели и еще не убранных со столов вертушек, запаха Le Male Жан-Поля Готье и дешевого растворимого кофе, предложения выпить виски в полдень и заинтересованное обсуждение поступков Бекки Шарп – одна из самых выразительных мизансцен «моих» девяностых.

Теперешний Vanity Fair, хоть им с 1992 года бессменно руководит наследовавший Тине Браун Грейдон Картер, кажется мне бледной тенью издания тех лет. И я не могу точно определить, справедлив ли этот мой взгляд, или это очередная аберрация, самообман типа «у нас была великая эпоха», а все теперешнее всему тогдашнему в подметки не годится.