Не забудьте выключить телевизор - [27]

. У вас ровно три часа, чтобы собраться с мыслями. Затем мы приступим ко второй части нашего, простите, марлезонского балета. - Ставки больше не принимаются! (фр.) - Барон щелкнул пальцами. Двое амбалов отперли дверь снаружи, выпустили всех присутствующих и заперли вновь. Русинский остался один. Подняв лицо к потолку, он зажмурился и завыл. ** Прошел час, пока Русинский смог подавить лихорадочную дрожь. Откинувшись на диване, он вспоминал деталь за деталью. Затем встал, подошел к западной стене, нащупал серебряный герб Меровингов - один из десятка, покрывавших стены комнаты - нажал на него большим пальцем и даже не поверил, услышав заметное шипение. Это шипение издавал газ, включившийся в незаметных трубах в потолке. Газ был немецкой диковиной, действие которой они с Фронтером испытали в лагерях. Идея поставить баллон с астроном пришла ему в голову 40 лет назад, когда строился особняк - на всякий случай, ибо люди, посещавшие его, весьма редко были дружелюбны. Бросив быстрый взгляд на свечи, Русинский подскочил к дальнему краю северной стены, бухнулся в бассейн и захватив воздуху нырнул. Нашарить нужную плиту оказалось непростой задачей. Он нырял уже в пятый раз, но ни одна не поддавалась, и когда уже зашумело в голове и он приготовился к смерти от угарного газа, вторая с правого края плита нехотя подалась нажатию ладони и отъехала в сторону. Вода хлынула не так оглушительно, как он ожидал, но его сердце сжалось. Не дожидаясь, пока вытечет все, Русинский прыгнул в проем. Пролетев два метра, он упал в воду - она доходила по пояс и все прибывала, хлеща как в пробоину. Мощная струя отшвырнула его на спину, удар пришелся на позвоночник. Сердце бешено колотилось. Захлебываясь от потока воды, он крутанул рукой вентиль. Плита наверху медленно повернулась по горизонтали. Вода перестала. Впереди тянулся коридор высотой в полтора метра, прорытый под дном бассейна или, точнее, бассейн был поставлен крышей над ним. Русинский согнулся и быстро, как мог, побежал вперед и вверх, куда вел лаз. Путь занял несколько минут. Русинский пнул ногой гипсовую фальшивую кладку. В ноздри ударила хвойная свежесть. Ломая гипс, он выбрался из северной стены дома, упиравшейся в кедровник. Остановился, чтобы отдышаться. Вдруг его обожгла мысль: что если газ не сработает? Но бояться было поздно. Газ уже струтится по трубам, по стенам, по венам, поглощает кислород в наглухо закрытом доме, ведь его бывшие коллеги боялись холода и наверняка окна заклеены насмерть. Вот Ольга откладывает в сторону журнал, вынимает сигарету из портсигара, длинный мундштук… Де Молэ достает серебряную трутницу, одно легкое движение… Особняк приподнялся и разошелся по швам изнутри, как будто в нем выросла огромная астра и разметала все вокруг. В грудь ударили горячая волна и грохот, и следом хлынула чернота. ЭКИПАЖ. 2 СЕРИЯ 25.IV.1986. 22:00 м.в. Как заметил поэт, звук запаздывает за светом, но Русинский сначала различил звук, а не свет. Так мог шуметь только двигатель вертолета. Затем он различил перед собой стекло, за которым в сплошной мгле тянулась линия горизонта. Повернув голову, рядом он увидел серую громаду, спокойно и сосредоточенно державшую штурвал в огромных руках. Русинский попробовал оглянуться, но боль пронзила его шею. - Ну что ж ты, герой! - заорал Дед, перекрывая грохот. - Всю программу “Время” проспал! - Что, меня показывали? - выкрикнул Русинский, надрывая пересохшее горло и какой-то злой нерв в районе диафрагмы. - Да нет! Сорок пять минут про то, как проходят эти пятью девять. Глубокая передача. Чистая Каббала! Слово “Каббала” разозлило Русинского. Но пошевелиться было трудно, и он решил вести беседу более конструктивно. - Откуда дровишки? Дед не оглянулся, только растянул свою физиономию в ухмылке и хлопнул ласково ладонью о штурвал. - Некоторые вещи должны быть, - крикнул он. - А что нельзя купить, то можно приобрести. Понял? - Я одного не понял. Ты откуда взялся? - Тебя выцепили внизу, в роще. Проследили, куда ты вернулся, подогнали машину, и пока ты пузыри пускал, увезли. Но сначала, когда ты вылетел из колесницы, ты в глубину пошел, на высшие уровни, и они тебя потеряли. Я успел вернуться раньше. Так что спасибо! У Русинского снова заныли виски. - А Твари? - спросил он. - Раздолбали Тварей! - крикнул Дед. - Как только мы повернули местных, на них налетели наши ребята. В капусту порубали! Штук десять уцелело, но семерых уже нету. И остальных - почти всех! Ребята из Улан-Удэ гнались за ними аж до океана! Жаль, самые крутые Твари в бой не идут. Но ни фига-а… Еще доберемся. По крайней мере, дацан мы защитили. Будущее есть. …Приземлились на опушке далеко за городом, возле блатного дачного поселка. Скорее всего, эти тонущие в темном далеке дома принадлежали горкомовской элите - не такие помпезные, как у обкомовцев, но добротнее алаяповатых бунгало завмагов. Русинский выпрыгнул в ночь и вдохнул свежий ночной воздух, в котором буйствовал запах весны. Размяв затекшие ноги, он направился в сторону леса, где стояла белая “Волга”. Дед тяжело выбрался из машины, сделал несколько шагов, опустился на землю и лег ничком. Русинский бросил взгяд через плечо. Дед лежал не подавая признаков жизни. Только сейчас Русинский заметил, что левое плечо и рука Деда залиты кровью. Он опустился на колено и перевернул Деда на спину. Тот открыл глаза. - Бинт в правом кармане, спирт во фляге, - просипел он. - Не хотели отдавать, суки… Почему все офицеры - хохлы? Деньги подавай… Русинский быстро нашел бинт, разодрал рукав афганки, промыл рану спиртом и перевязал плечо. Пуля прошила мышцу навылет и не задела кость, но Дед потерял много крови. “Как же мы не грохнулись?” - не без любопытства подумал Русинский, когда поил Деда из маленькой плоской емкости с напитком. - В больницу надо, - сказал он. - В советсткую больницу - с огнестрельным?.. Нет, я по вашим кумам не соскучился. Отказавшись от помощи, с замысловатым матерком Дед поднялся на ноги. Русинский успел поддержать его, иначе бы Дед рухнул, но тот оттолкнул его руку и, пошатываясь и вздыхая, упрямо направился к машине. Усевшись за руль, Дед откинулся на спину и закрыл глаза. - Чья машина? - полюбопытствовал Русинский. - А, - Дед шевельнул больной рукой и поморщился. - Найдут где бросили. А не найдут, так меньше по гостиницам сношаться будут. Комсомольцы… Беспокойные сердца… Немного покопавшись в карманах, Дед вынул пачку табака и принялся сворачивать сигарету. - Ну и что теперь делать? - спросил Русинский. - План есть? Какая диспозиция? - Сам решай. Ты положительный герой, не я. Русинский усмехнулся. - Я просто хочу быть свободным. - Тогда тебе туда, - сказал Дед и равнодушно кивнул прямо перед собой, где в густой кедровый лес уходила узкая, едва различимая тропа. - Там твоя Тварь. А я там уже был. Русинский задумался на минуту, затем, преодолевая сухость в горле, сказал: - Моисей… Тебе не жаль свою дочь? Дед замер. Его взгляд, казалось, обернулся внутрь его существа. После долгой паузы он ответил: - Ревекка не принадлежала мне. Знаешь, дети редко продолжают дело отцов. У них - собственная судьба… Это другие люди. Она была просто в плену. И не могла вырваться… Не знаю… Ты спас ее. Да, ты ей помог. Но это не важно. Все приходит и уходит. Это даже не ветер - просто ничто… Но то, чему мы служим, имеет смысл - пока мы служим. И ты, и я, мы все можем уйти Домой прямо сегодня. Но кто тогда будет утирать сопли этим несчастным? - По-моему, они вовсе не желают, чтобы им утирали сопли. Болезнь - их нормальное состояние. Они гордятся болезнью. И стараются заляпать других. - Может быть, поэтому?.. - кротко спросил Дед. Русинский вздрогнул. Черт побери, подумал он. В другой ситуации этот разговор мог показаться просто шизофреническим. Или в лучшем случае фальшивым, бутафорским, цирковым. - Они должны прийти в себя, - снова заговорил Дед. - Если ты не поможешь, то кто еще? - Но чтобы другие пришли в себя, чтобы голова не кружилась, надо остановить карусель. Или ее остановят? Дед ничего не ответил. Русинский чувствовал свою правоту, но так, что лучше бы он ее не чувствовал. Его не покидало ощущение, что он стоит в двух шагах от какой-то истины, у ширмы, за которой скрывается нечто мешающее ему быть свободным, а не рабом, самой живой и, пожалуй, единственной мыслью которого всегда была мысль о побеге; впрочем, он с отвращением подумал о тех рабах, что смирились со всеми маразмами, тайно и явно управляющими их поведением, рабах, что со временем повысились до проповедников рабства и палачей для неугодных. - Дед, подскажи мне… В чем я не прав? - Да просто в том, что ты стремишься стать правее всех, - со спокойной раздумчивостью заметил Дед. - Не надо разочаровываться в людях. У нас всех - общее начало, мы одно. Чего ты ждешь от них - здесь и сейчас? Их пугает смерть, они хотят быть уважаемы, а в конфликтах между добром и злом выбирают деньги. Ничего не жди от них, ни добра, ни зла. Не лезь к ним в душу. Ты к ним привязан. Они тебя задевают. Они в твоем сердце, а твое сердце полно страстей. Оно должно быть пустым и светлым… Чтобы принять все как есть. Расствориться… Исчезнуть. Вся проблема заключается в том, что Твари придуманы человеком. Русинский вздрогнул. Эта простая мысль уже два дня стучалась в его сердце, но он не впускал ее, упрямо твердя себе, что все гораздо сложнее, и решение зависит от кого угодно, но только не от него, и значит, эта мысль ошиблась номером, ей нужно выше, туда, все решения привычно утопают в шуме и дрязгах; но ответ был очевиден и настолько прост, что Русинский растерялся, будто стоял у открытого люка самолета, разрезающего воздух на большой высоте, и нужно сделать шаг вперед, и не то чтобы очень страшно (уверял он себя), и не то чтобы он не уверен, что парашют исправен, а просто он не знает, есть ли у него какой-то парашют. “Первый пошел… Второй пошел… Парашюты не забываем”, прошептал себе Русинский. - Ладно, - отрезал Дед, запуская двигатель. - Тебе прямо, мне направо. Ты еще здесь? Чувствуя легкий звон в голове от событий последних дней, и в особенности от этого разговора, Русинский смотрел, как машина делает разворот и выправив движение на дорогу, исчезает в последнем, отступающем в лес тумане. НЕ ЗАБУДЬТЕ ВЫКЛЮЧИТЬ ТЕЛЕВИЗОР Из хвойной полутьмы выступила чугунная ограда. Высокие, проржавленные, но крепкие ворота были заперты наглухо. За ними виднелась каменная усадьба - дом с потекшими стенами, наводя на мысль о расстреле хозяина в 1917-м. В усадьбу за оградой вела маленькая калитка. Толкнув узорчатый металл, Русинский вошел внутрь. Прямо вела дорожка, вымощенная морской галькой. Оглянувшись по сторонам, Русинский направился к зияющему впереди меж двух дорических колонн проему, дверь которого была, по всей видимости, сорвана в том далеком и вечно повторяющемся году. Голое пространство перед домом cкрашивали несколько богов на вросших в землю постаментах. Дом окружала терраса с колоннами. Русинскому слышалась музыка - вальс, и в цветущем июльском саду кружились танцующие пары, и вокруг царило такое сочное ожидание чего-то неизъяснимо прекрасного, что хотелось плакать. Он разжал руки; видение исчезло. К черноте двери вели ступени. В доме царил мрак. Коридор с низко нависающим потолком увлекал вперед и постепенно сужался. Согнувшись, Русинский прошел несколько метров, свернул, прошел прямо, опять свернул, сделал еще несколько поворотов и понял, что заблудился. Самым надежным решением было проделать обратный путь. Он так и поступил, но в итоге оказался у стены с нарисованной во всю ширину картиной, неразличимой во тьме. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, он вновь направился вперед, и вновь было хитросплетение коридоров, повороты с ровными углами стен - и больше ничего, кроме неясных картин, углов и петляния. Через час Русинский понял, что выбился из сил. Запаниковав, он пытался пробить стену ударом ноги, но ничего не вышло - стена была тонкой, словно бумажной, но крепости необычайной и пропитанной чем-то вязким и пахучим. Русинский опустился на корточки. Вынул из кармана сигарету, зажигалку, высек огонь и долго смотрел на свой потертый заслуженный лайтер. Кремень еще не вытерся, бензина хватало. В дрожащем круге света прояснился рисунок на стене. Все было выполнено в предельно реалистичной манере: он, Русинский, собственной персоной, произносил тост на двенадцатилетии своего сына. Сняв с ремня фляжку со спиртом, он отвинтил крышку и сделал глоток. В нос ударил ядреный запах, и вдруг рискованая мысль вспыхнула в мозгу. Русинский хлебнул еще, затем вынес руку с воспламененной зажигалкой прямо напротив лица и с шумом выпустил спирт на волю. Горизонтальный столб огня ударил в стену. Помещение вспыхнуло как лужа бензина. Пламя рванулось по стенам, заполнило воздух. Заслонившись полой плаща, Русинский вскочил на ноги и уже решил прорываться через красный раскаленный лес, но огонь стих также быстро, как взвился. В едком дыму он увидел, что все без исключения стены исчезли, рассыпались пеплом, открыв пустую площадку. Ее размер казался непомерно большим для такого скромного со стороны фасада дома. Дымное удушье понемногу отступило. В ноздри поплыл запах крови или морской воды. Русинский обнаружил себя в центре зала. Перед ним стоял крепкий стул с резной спинкой. За ним расстилалась гладь бассейна. Водоем занимал примерно половину площади. Слева и справа и в дальнем конце его ограничивали бетонные стены. Стену напротив украшало изображение петли; конец свободной линии перечеркивала другая, образуя крест. На тихой зеленоватой глади замерли обрывки газет, старый ботинок, размокшие окурки, распотрошенные книги - что-то про масонов, или, может быть, УК, подумал Русинский - и среди прочей дряни на глади бассейна распластался парадный мундир с капитанскими погонами. Рядом с этой настойкой из мусора Русинский почувствовал себя очень чистым, свободным изначально, и заметив на краю бассейна бутылку из-под “Монастырской избы”, он без злости пнул ее в воду. “Если кто-то в чем и виноват, то только ты сам, - думал он, сунув руки в карманы. - Но кто ты сам? Неужели вот это? Вонючая лужа, в которой плавает всякая грязь?..” Тема показалась плодотворной, и он вовлек себя в задумчивость. Тем временем на дне бассейна возникло мерное зеленоватое мерцание; оно постепенно усиливалось, становясь похожим на подсвеченный снизу гейзер, или как если бы какой-то сумасшедший халиф кипятил в нем изумруды. - Что за черт, - растерянно обронил Русинский. Словно откликнувшись, вода забурлила с удвоенной силой. Сила кипения росла, распуская во все стороны играющий, точно шелк на солнце, свет. Все играло, струилось. В промельках змеящихся разноцветных линий он разглядел Лану, обитый серебром каземат, летящий в небе эскадрон, два десятка человек на берегу реки и толпу на скотомогильнике, и многомудрого Мага, и сурового Деда, и сгорбленного Петра, и спящий лес под винтами грохочущего вертолета. И все это продолжается веками, подумал Русинский, все по одному, и сколько раз нужно родиться, чтобы изжить это все, чтобы не липло больше, не цепляло, и разве можно исчерпать эту грязную воду, выпить ее до дна, и какой смысл чего-то ждать, и делить ее на части, и стегать ее кнутом, стрелять в нее и пытаться сжечь до основания? Картина перед ним смешалась в однородную массу. Она дышала, наливаясь венозной тяжестью, и когда серые лучи заполнили весь зал, и не осталось ничего, кроме серости, вода отделилась от своего квадратного ложа и начала постепенный подъем, вставая от дальнего края стеной, надвигаясь на Русинского, который мог бы упасть, если б не укрепившее его силы ощущение чего-то очень загадочного и простого, чувство, к разгадке которого он шел по жизни с первых дней. Он совершенно не опасался, что стена воды рухнет на него. Блистающий квадрат, живой, дышащий, остановился, едва достиг угла в девяносто градусов. Его кипение стало бешеным, свет кружился в пространстве как юла, которую забыли остановить, а сама она не может, и вот она свилась в объемную спираль и начала сгущаться, плотнея; свет ушел в глубину, выпустив наружу ровный желтовато-белый оттенок, и в этот миг вертящаяся масса приняла человеческую форму. У возникшей фигуры был рост Русинского. Мелькавшие в ней краски словно разлились по формам и принялись переваривать черный цвет его плаща, серый цвет его свитера и синий - джинсов, затем полностью проявились в чертах его лица и напоследок сверкнули золотом его браслета. Отшатнувшись, Русинский впился пальцами в спинку стула. Фигура в точности повторила его движение: с ней рядом тоже возник стул, но что-то внутри нее продолжалось вращаться, сгущаясь все более и более, и вот Русинский увидел напротив самого себя. Теряясь в догадках, он закурил и отметил синхронность их движений. Затем поставил стул на самый край бассейна и неспешно приземлился. Они смотрели друг на друга и о чем-то размышляли - об одном, одинаково тяжелом и бессмысленном. Русинский похлопал себя по бокам. Фигура напротив отразила движение. Нет, это он. Это не его тень. Или он - тень этой фигуры? Кто сидит рядом, груженный его самообманом? Все существо Русинского кричало об одном: вытолкни соперника, рассей чертовщину, ведь ты один, ты не свихнулся. Словно по команде, оба начали едва слышное бормотание. Сверля друг друга глазами, они повторяли одно и то же. Их голоса стали набирать напор, сорвались в фальцетную высоту, и уже звучало только повторенное десятки, сотни раз: “Я! Я!! Я!!!” Они кричали все с большим нажимом, значением и яростью захвата, и вскоре звук человеческой речи обратился в рык, оглушительный звериный рык. Они вскочили на ноги и бросились друг на друга, но в последний перед столкновением момент остановились. Сознание Русинского прошила ослепительная, раскаленная игла. Он вдруг почувствовал что летит куда-то в пропасть, в бездонное небо, и ничто его не держит, и нет никакой опоры, и распустив пальцы, сжатые в кулак, он внезапно ощутил себя уверенно и спокойно, и на выдохе прошептал: “Ну и где же все это?..” Дом исчез, как будто его и не было. Да и был ли какой-то дом? Свежесть веяла в тихом пространстве. Дыхание струилось легко, глубоко и свободно. Русинский поглядел вокруг; сощурившись от солнечных лучей, поднял глаза в небо. Он стоял на песке у самой кромки озера. На берегу шумели сосны. Доносились крики перелетных птиц.