Не забудьте выключить телевизор - [23]

- “Неподвижный туман. Луна. Весна. Сон” - стихотворение японского поэта Микаи Киорая - - Я одного понять не могу, - снова возник Русинский, бюоясь показаться навязчивым и прекрасно понимая, что он слишком навязчив. - Зачем все это? Вот мы бегаем за Тварями, которые зло, и значит, мы добро? Кто мы? - Не знаю, - бросил Дед. - Ни то, ни другое, ни третье. Потому что нет ни света, ни тьмы, серости даже нет. Все только мысли, а что такое мысль?.. Мы - все это. Выбрось “я” из головы. Сзади послышался голос: кто-то звал их к костру. Не сказав больше ни слова, они втоптали окурки в серое крошево и направились в центр поляны. ** Магистр вышел немного вперед. - Братья и сестры! - негромко и твердо произнес он. - Собрались мы сегодня по такому случаю, что не хотел говорить сначала о делах. Но обстановка очень серьезная, так что простите, если что не так… На завтрашнюю ночь Твари наметили удар по Моронскому дацану. Они верят в астрологию и считают, что завтра у них удачный день. Сами знаете, у них в Мороне стратегический интерес. Это крупнейший дацан в нашем регионе, опорная точка на всем пространстве Центральной Сибири, не говоря же о вкладе дацана в дело спасения живых существ. Там очень сильные ребята. Но сейчас их мало. Если Морон будет взят, в нашей линии возникнет огромная брешь. Впервые за семьдесят лет Твари готовы перейти Урал и ударить в самый центр Золотого круга Евразии, в сердце нашей обороны. Потому собраны лучшие силы с обеих сторон. Нам противостоит отборная Серебряная дивизия. Руководит операцией лично барон де Фронтер, наместник Европы и проконсул Северной Америки. Вы помните события прошлых лет; это серьезный противник. С нашей стороны будут все: ребята из Питера, Суздаля, Твери, Новосибирска, Екатеринбурга, Абакана, Иркутска, Красноярска, Омска, Томска, гвардейские эскадроны из Читы, Улан-Удэ и внутренней Монголии. Раздался одобрительный гул. Магистр выдержал паузу и продолжил. - Нас мало - всего тысяча. Мы оставили тех, кто несет караульную службу, и кто еще не принял Великую Присягу. Впереди - цвет вражеской армии. Силы неравные. Многие не вернутся из этого боя. Но отступать некуда. Мы - последняя на западе линия обороны, за нами - Гималаи, а тамошние отряды несут колоссальные потери, сдерживая натиск из-за океана. Необходимо во что бы то ни стало разгромить врага. Не остановить - именно разгромить. И помните, что месть врага не заставит себя ждать. Когда тишина стала пронзительной, Магистр продолжил. - Даже при поддержке монастыря Санпо мы сильно рискуем. Конечно, я говорю лишь об успехе операции. Поэтому необходимо обезглавить группировку противника. По нашим данным, Фронтер со свитой и преторианской сотней вернулся в Малкутск, чего не было уже тридцать лет. Разумеется, это большая честь для нашего города, и значит, мы должны блокировать его выступление. Единственное место, где мы сможем разбить гвардейцев барона - это остров Алмазный, где нас поддержат дружественные силы. Для этого нужно отклонить маршрут его движения на восток, когда он пойдет на соединение с дивизией. Я разделил операцию на два этапа. На первом несколько человек отвлекут барона внезапным нападением, отводя его сотню в сторону Алмазного. Там будет находиться наша засада, и там мы будем решать задачу второго этапа. Отвлекать большими силами нельзя: нас в Малкутском отряде всего тридцать шесть человек. Брам, Андрей. Я надеюсь на вас. “Верная смерть”, машинально подумал Русинский, уже давно почуяв приближение каких-то особых неприятностей, но взгянув на Магистра и постепенно начиная сознавать ситуацию, он ощутил только неловкость, как будто попался на мелкой краже. Магистр произнес без нажима: - Ребята, никто не заставляет вас, и никто не осудит. Дед молчал и смотрел на реку. Русинскому до щекотки в горле захотелось курить, но вдруг он передумал. - С другой стороны, терять нечего, - сказал он и закашлялся. Дед поглядел на него и, повернувшись к Магистру, кивнул. Обратный путь Русинский не запомнил. Все что позже всплыло в его памяти - дубовый стол, Дедова самогонка и ослепительное солнце, бившее прицельно в левый глаз. А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ Дед разбудил его в десять часов вечера. Русинский заставил себя подняться со шкуры на полу. Остервенело сунул голову в бочку с водой, с трудом проглотил завтрак, и Дедов железный конь понес их за город. Проехав больше часа по хвойной темноте, Дед заглушил мотор и сказал: “Дальше своим ходом”. Лес кончился. Черная степь развернулась во все стороны. Небо уходило резко ввысь. Несколько всадников, укутанных в черные плащи, с сияющей медью копий, вырвались на каурых своих жеребцах слева по горизонту и, покрутившись на месте, повернули на Запад. Немного позже с той же стороны потянулась цепочка тяжелых повозок в сопровождении других всадников. Деревянные колеса вдавливались в мерзлую почву. Молодые волхвы несли шесты с конскими черепами на верхушках. На копьях воинов ветер рвал красные бунчуки. В окружении трех юношей, опираясь на длинный посох, шел крепкий старик с длинной черной бородой и спускавшимися до плеч волосами, открытыми из-под откинутого на спину капюшона. Позади мычали коровы, плелись козы и бараны. Мотались гривы коней. Из повозок доносился детский плач; женщина пела убаюкивающую песню на языке, что показался Русинскому неизвестном, но чем внимательнее он вслушивался в слова, вольные и плавные, как ветер, как пологие сопки вокруг, тем сильнее становилось предчувствие, что он сейчас поймет, и тем дальше отодвигалось понимание. Странная цепочка прошла по краю горизонта и растворилась в пространстве. Когда исчез последний звук, Русинского сотряс приступ нервного кашля. - Отмотало на семь тысяч лет назад, - констатировал Дед. - Такое бывает, особенно в апреле. - Кто это?.. - Может, и мы с тобой. - И куда идем? - На Урал… или в Иран. В Грецию, Норвегию, на Днепр, Дон, в Италию… Откуда я знаю? Здесь проходила Коровья Дорога. Память о ней осталась только в мифах. Эсхила наказали за то, что он выдал ее в “Прометее” своем. Так что сильно не трепись, масса везде одинаковая, русская, еврейская, американская… Какая угодно. Не надо, граф. Поднимут на смех. Русинский поленился спросить, с чего вдруг Дед решил назвать его графом, и приписал это слово необъяснимым идиомам его сознания. Они вошли в железные ворота, проникнув внутрь своеобразного городка, образованного рядом бытовок. Дед уверенно направился в один из вагончиков. Вскоре он появился, держа в руке связку больших амбарных ключей. Впереди похабно распласталось кладбище разбитой техники. Десятки машин, проржавленных под ветром и дождем, напоминали металлические кости цивилизации - то, что останется после нас, подумал впавший в элегическое оцепенение Русинский. По извилистой тропе, с обеих сторон окаймленной глубокими колеями от колес грузовиков, они приближались к скотомогильнику. Местность была открытой, голой. Справа начинался спуск - там был овраг; его обратная сторона поросла деревьями. Слева поднимались сопки. Четырехугольный квадрат скотомогильника напоминал бастион. Сходство усиливал ров, проходящий по периметру бетонного забора. Перед могильником располагался двор. Повсюду сквозило заброшенностью. Слева от входа находилась полуразваленная сторожка. Стену изукрасили аккуратные надписи: кто-то кому-то признавался в любви. Не хватало кукушки, отсчитывающей годы. - Пошли отсюда, - сказал Дед. - В засаде подождем. Там выпьешь вот это. И подал свою флягу. Русинский осторожно снял крышку. Пахнуло травным запахом, словно он вышел из прокуренной комнаты в цветущее летнее поле. - Это что? - спросил он, когда они поднялись на холм метрах в тридцати от скотомогильника, и остановились в березовой рощице на склоне. - Это Дхаммавахана, - ответил Дед, устраиваясь поудобнее за стволами деревьев. - Специальное средство, типа мантры. Не наркотик, но и не напиток “Буратино”, так что не особо увлекайся. Чтобы Твари не засекли, надо выйти на относительно высокий уровень. Эта штука махом вознесет тебя в Нэфеш, Манас, духовный разум. Но когда пойдешь в глубину, не обольщайся. Для настоящего освобождения нужно работать самому, без этих костылей, и следовать гораздо дальше, насквозь, навылет. В общем, считай, что это экскурсия. - Так ведь я был уже. - Ты был в раю, хоть и не мог прочувствовать это. Михаил к тебе снизошел. А там, куда ты поднимешься, нет никаких Михаилов. Там есть все, одно… Да и не подъем это, потому что нету ни верха, ни дна. Харэ, потом осознаешь. Не мастак я пиздеть. Выпив, они какое-то время сидели молча. Дед с кряхтением прилег на бок, посмотрел на свои лобастые часы и сказал: - Рано. Если есть вопросы, задавай. Русинский решил использовать возможность, но первый вопрос вспоминал с напряжением. - Слышь, Дед, - сказал он, раскурив сигарету. - Ты, вообще, религиозный человек? Я слышал, все старые евреи жутко набожные. - Я - нет, - ответил Дед. - Ну а в Бога ты веришь? - А ты веришь в этот воздух? - А чего в него верить? - Вот бросишь курить - и вопросов не будет. Русинский поглядел на сигарету, немного посомневался и потушил ее о землю. - Я немного не о том. Бог - это что вообще? Дед свернул сигарету и спрятал в карман кисет. - Понимаешь, в чем дело, - сказал он. - Когда-то люди ясно чуяли, что они не сами по себе. Ну как небо в Израиле… или в горах. А потом они придумали слово “Бог” и все как-то опустилось. Равнина, потом ущелье… Понимаешь, идея - это такая вещь, которая отделяет тебя от единства. Ты как бы уже не то, что видишь. Есть ты, и есть то, что ты видишь, как бы. Полная шиза. Ну а дальше - больше: мол, я такой великий, что все должно падать передо мной на карачки. Затем люди подумали: а на кой хрен мы будем чистыми? Давайте трахаться, жрать, хапать, а Бога отложим в сторону, а когда надо будет, придем в специально отведенное место и помолим его о прощении. А Он простит, Он - Абсолютная Любовь… И появился этот самый кошмар, вся эта хуилософия, в котором люди теперь обитают. Навоняли, а дверь открывать не хотят, и борются за то, кто больше всех навоняет. Потом коммунисты решили, что Бога вообще не надо: если все станут сознательны, то лишнего никто себе не позволит. А не хотят люди взрослеть. Их пока под жопу не пнешь, с места не сдвинутся, даже если дом горит. Есть и такие, которые мечутся туда-сюда, а дверь из туалета не находят. Таким мы помогаем. Да ладно… Я сам такой был. И ты вот мечешься. - Ну да, мечусь, - сказал Русинский. - Ты же нормально объяснять не можешь. И меня еще одно интересует. Вот мы служим добру. Богу, стало быть. А Твари кому? Сатане? - Когда ты там просыпался, на диванчике… Ты что видел во сне? Капли, наверное? - Ну ты гэбэшник… - Я лил на тебя воду из чайника. И вот лежал ты, и сочинял всю эту байду про капли, и думал, что это круто аж деваться некуда. Что смысл в этом какой-то есть. А все потому, что ты просыпаться не хотел. Так бы и сгнил там, если б я тебя в ребро не звезданул. Вот в тот момент я и был Сатаной. - В других обстоятельствах я бы грохнул тебя. - В душе ты человек религиозный, - согласился Дед. - Ну и что получается? Что Бог - это во сне, а Дьвол будит? - Ну ты и дурак, Русинский. Ты во сне что видел? Бога или твои мыслизмы? - Ну, мысли, наверное. - Наверное! Мысли - это то, что заставляет тебя спать. Это и есть сон. И это Дьявол, это - твое особое я, которым ты отгородился от Бога. Даже когда ты начинаешь думать о Боге, мол какой я охренительный теософ, какой я святой, то ты просто размазываешь мысли по небесам, и получается дерьмо, а не освобождение. Теология, психология, философия… Психушка. Тоталитарность. Фрейда мало на них. Великий был человек… Так обосрать все эти цацки… - Значит, Сатана - это что-то вроде будильника? - не унимался Русинский. - Ты еще скажи - что-то вроде ментовской дубины. Хотя в каком-то смысле… Знаешь, парадокс заключается в том, что все случайно в этом мире, и нет ничего случайного. Когда поймешь это, тогда будешь вопросы задавать. А понять просто. Объедини то и другое. Стань сознательным. Упади в это небо. Это и значит - проснуться. С некоторым удивлением Русинский заметил, что его ноги медленно поднимаются, тело как бы раздваивается, - тело, к которому он так привык за свои тридцать шесть лет, оставалось лежать на земле, и словно посторонний наблюдал тень, более прозрачную, сиявшую как лунный свет. Он понимал, что в любой момент может вернуться в одно из своих тел, и в тот же миг тонкая эманация исчезнет, снова спрятавшись внутри кожи, костей и мышц. Русинский заметил, что давно лежит на спине строго параллельно земле, только на высоте около пятидесяти сантиметров над заснеженной почвой. Он парил в воздухе. Это вовсе не напоминало клоунское парение космонавтов в консерве корабля. Пространство вокруг было ясным и свободным - родной средой обитания. Они перебросились парой фраз, но, скорее всего, звука в привычном понимании не было: мысли направлялись напрямую от одного сознания к другому. Затем Русинский почувствовал, что темнота вокруг него расступается, но не так, как происходит, когда глаза привыкают к темноте. На самом деле темноты не было. Пространство заполняли странные движущиеся объекты. Одни были похожи на мыльные пузыри, только длинные и вытянутые; колыхаясь в воздухе, они проплывали в разных направлениях, и все сияли изнутри. Неясные тени, едва различимый шепот стоял вокруг. Но процесс распада продолжился, странным образом собираясь в одно, и вот уже не было ничего, кроме ослепительного экстатического сияния, бесконечно мудрого, спокойного, глубокого, в чем расстворялся даже свет… Дед внимательно следил за его душой, становящейся прозрачной. Русинский видел бесконечную перспективу. Он осознавал, что гораздо большей частью принадлежит этой тени, отбрасываемой невидимым солнцем, которое - он точно знал - светит где-то рядом, несмотря на темное время суток. Потом его сознание вспыхнуло как отблеск ослепительных лучей и открыло, что все - обман, мистификация, как и он сам, и все его тела, сколько бы их ни было, и все окружающее, и все чем можно его воспринять - настоящее было рядом, здесь, в нем. Вдруг раздался голос Деда. Голос доносился не справа, не слева, не с других сторон, а прямо в cознании. Скорее то был даже не голос, а почти неуловимая вибрация, повлекшая Русинского в обратный путь. Сгущаясь в мысль, Русинский блаженно подумал о расстоянии и границах, которые ничего теперь не значили, вместе с той сворой, что создала их, и властвует над ними. - Внимание, - произнес Дед. - Гости. THE WALL Из-за края холма, скрывшего отдаленную сторожку могильника, потянулась колонна легковых машин с автобусом “Икарус” посередине. Машины - их было около пятнадцати - окружили могильник по периметру. Захлопали дверцы. На свежий воздух вышли респектабельно одетые фигуры и направились к площадке у стальных люков могил. В темноте трудно было разобрать лица, но всеми заправлял невысокого роста человек в кожаном пальто. Среди собравшихся царило праздничное возбуждение, как будто на первомайской демонстрации. Предводитель что-то произнес о холодном времени года, угрожающем физическим телам, и Твари - а это несомненно были они - вернулись по машинам и заперли двери. Через несколько минут над крышами авто начали неспешно подниматься призрачные силуэты. Сначала макушка головы, затем лицо, шея, плечи, и вот уже вся фигура зависала в воздухе и, сделав легкое усилие, перемещалась в ровный квадрат могильника. Пятьдесят бледных фигур, всплывших над “Икарусом” почти одновременно, напоминали грибы-поганки, вылезшие из земли по приказу Бабы Яги, алчущей новой дозы. Пока происходили эти эволюции, вождь в кожаном плаще колдовал у люков могильника. Он произносил долгие тянущиеся в воздухе заклинания, состоявшие главным образом из гласных. - Это Сензар, - раздался голос Деда. - Древний священный язык. Его раньше все маги на планете знали. Из люков потянулся свет, бледный и серый. Хлынувшие из могил струи излились на землю, собираясь в подобие тумана, сгущаясь в шарообразный ком. Вдруг из туманного шара вышело одно существо, за ним - другое, третье, четвертое… Русинский насчитал чуть больше сотни существ; то были кони всех мастей и пород. Они вышли из загона, собрались в поле и мирно стояли, прядая ушами и мотая гривами. Увидев пожарого буланого жеребца, колдун гортанно крикнул и выпрыгнул из физического тела, будто сбросил пальто. В тот же миг он оказался на коне, который гарцевал под ним, чутко внимая каждому движению воли хозяина. В его левой руке - судя по уверенной изящной посадке, он был опытным кавалеристом - зажегся луч серебряного света и, уплотнившись, превратился в меч. То же происходило и с другими Тварями. Набор оружия был самый разный: витиеватые топорики на длинных ручках, копья, пики, мечи, луки, дубины, кистени, сабли, шашки, мечи, цепи, трезубцы, диски с отверстиями для захвата. Все сверкало лунным светом. Тени сосредоточились в колонну и устремились прямо и покато вверх. - Скорее! - прохрипел Дед. - Уйдут, козлищи. Тени отодвинулись вдаль. Дед и Русинский побежали к табуну. Дед схватил за гривы двух коней и приказал Русинскому взять еще одного. Животные повиновались. Когда они стали в ряд, Дед произнес: “Дхаммавахана!” В тот же миг Русинский обнаружил, что стоит на высокой колеснице. Прямо и по бокам выступали прочные золотистые борта. Пара двухметровых колес, подбитых медными шинами, поблескивала прямыми лучами спиц. На осях торчали длинные серпы. Пол, сплетенный из кожаных ремней, пружинил под ногами. Черные кони, запряженные веером, нетерпеливо фыркали. В руке Русинского было короткое копье, на поясе - меч. Дед стоял слева, сжимая вожжи. За одно плечо он перекинул боевой персидский лук в чехле, за другое - колчан со стрелами. Дед уверенно потянул поводья на себя. Колесница тронулась, покатилась по воздуху и начала разбег. Они взлетали вверх по спирали, очерчивая сияющие круги. Скорость нарастала с каждой минутой. Пружина разбега развивалась, набирала мощь, и вот, установив курс, Дед оглушительно свистнул, кони взвились и вокруг замелькали звезды. Русинский впился руками в край борта. Где-то под копытами коней проплывал ночной Малкутск. Мигали трассеры микрорайонов; прямые улицы переливались синими, красными, желтыми огоньками. Они были на высоте около десяти тысяч метров, и набрали ее так быстро, что захватывало дух лишь стоило об этом подумать. Страха не было - только чувство полета, непередаваемое, мощное, быстрее ветра (внезапно он оценил это сравнение, давно казавшееся ему избитым). Они сделали круг над городом и устремились к северо-востоку. Черный клин Тварей перечеркнул небо. Клин то выравнивался, то рассыпался в черный шлейф, виляя змеиным хвостом. Дед плавно завел колесницу вправо и повел на вражескую колонну. В ушах засвистел ветер. Колесницу накренило, но они врезались в самый центр клина. Впереди вздрогнуло, закричало; вражеская сотня развернулась и, секунду постояв на переминающихся ногах, начала поворачиваться к колеснице. Атака захватила Русинского. Он пылал, как будто подожженный лучом зари, все было ясно и открыто, все вело к славе, и в этот миг Русинский понял, что его сила - это его мысль, и власть ее безгранична, отраженная согласием небес, и что орда перед ним - лишь тьма и зло, и жадность, и налившись бешеной силой, он содрогнул пространство древним кличем: - Уррра!!! Они врезались в центр колонны. Прошили ее насквозь, вернулись к исходной точке и вновь повторили маневр. Круги превращались в спираль; с каждым разом исходная точка отодвигалась все дальше, отводя Тварей от намеченного маршрута. Летели встречные тени, и Русинский был копьем, а копье - Богом. Послушные кони рвались вперед. Расчерчивая небо широкими кругами, колесница очищала небо, распыляя все вокруг, и кони вздымались на дыбы, снова бросаясь в пекло. В последний миг, выхватив меч с победным криком, Русинский увидел несшегося на него всадника и перекошенное ненавистью лицо, рыжую гриву на шлеме и сведенный судорогой рот, и со свистящим ударом чудовищной палицы Русинский рухнул куда-то бесконечно в глубину, в пустоту и безмолвие. ЭКИПАЖ. 1 СЕРИЯ 25.IV.1986. 19:20 м.в. - Вставайте, граф. Вас ждут великие тела. Русинский с трудом разлепил веки. Свет люминисцентных ламп разливался в пространстве, границы которого он еще не мог определить. Приподнявшись на локте, Русинский попытался встать. Тошнота откинула его обратно на спину, но справа и слева возникли двое похожих на статуи атлетов и, схватив его под мышки, вскинули в вертикальное положение. Русинский несколько раз глотнул воздух и откашлялся так, что казалось, вылетят мозги. Тошнота понемногу отступила. Он находился в большом бетонном гараже, где в ряд выстроились трофейный “Виллис”, белая “Победа”, красный “Мерседес” и четыре “ГАЗ-24” того траурно-черного цвета, что всегда оставлял в его сердце неизъяснимо тоскливую ненависть к властям, когда членовозы областного значения проносились по улицам Малкутска. Пошатываясь, пытаясь унять дрожь во всем теле, Русинский исподлобья уставился на расплывчатую фигуру, стоявшую напротив. Когда мельтешение и молочные сгустки сошли с его глаз, он увидел, что перед ним - Гикат Миртрудамаевич, улыбающийся с веселой насмешливостью. - Признаться, не был уверен, что вы очнетесь, - произнес он. - Мои орлы переборщили. Да и я попал вам, сударь, прямо в лоб. Но черт побери! Крепка мистическая кость! И он жизнерадостно, с чувством хлопнул себя по коленке. Затем энергично повернулся, что-то приказал рыжим атлетам и скрылся в проеме стены. …Путь по коридору, обитому дубовыми панелями, занял около пяти минут. Русинского провели в неярко освещенную залу без окон. В углах висели канделябры с зажженными свечами. Пахло оплавленным воском, корицей и табаком. Комнату наполняли какие-то люди; опустившись в жесткое кресло с широкой прямой спинкой, Русинский присмотрелся к окружающим. Вскоре его глаза привыкли к полумраку. Странная статуя в центре комнаты, бассейн в углу, гербы королевских фамилий, развешанные по стенам будто охотничьи трофеи, черепа на книжных полках у фолиантов, вероятно, написанных обладелями этих черепов - Русинским исподволь овладевало чувство, что эту картину он уже видел. Все смешалось в его голове. Привычные связи мыслей распадались, бродили точно дрожжи, вновь соединяясь в непривычных и настораживающих сочетаниях. Русинский впился руками в подлокотники кресла. Он не мог понять, что же происходит, но решил не торопиться до первой возможности сделать вывод. В комнате находились шесть живых существ. На привольном резном диване сидели Агродор Моисеевич. В глубоком белом кресле - не столь высоком, как у Русинского, зато гораздо более комфортном (такие он видел на картине “Ходоки у Ленина”) вальяжно курила дама редкой, но определенно порочной красоты. Ее голову на сильной упрямой шее венчала корона, сплетенная из зеленоватых волос с золотым отливом; в прическе поблескивали изумруды. Галантно склонившись над ней, стоял длинный худой мужчина с эспаньолкой; в нем Русинский узнал врача из ординаторской. Время от времени тот с шаловливой улыбкой что-то шептал даме, и она бархатно смеялась, обнажая жемчуг зубов и, отставив длинный мундштук с дымящей сигаретой, бросала заинтересованные взгляды на Русинского. Лицо дамы не показалось ему незнакомым, и чувство узнавания окрепло, когда он вспомнил о нелепой гибели Семена. Болотная тина на озерном берегу не портила специфическую красоту дамы, да и белоснежный парик, пышный как взбитые сливки, тоже когда-то был ей к лицу, но тонкие жестокие губы и лихорадочный блеск глаз перечеркивали эту роскошь. Между креслом и диваном расхаживал, заложив руки за спину, целитель из психушки. Только сейчас Русинский заметил его невысокий рост - не больше метра шестидесяти. У глыбы секретера сидел на корточках высохший мужичок с серым морщинистым лицом. В нем было что-то обезьянье - точнее, нечто от мумии обезьяны. Оживляло его лишь то, что время от времени он презрительно цыкал, сверкая платиной зубов. Этого типа он, несомненно, видел в комнате Тони. “Значит, жив”, подумал Русинский без всякого движения чувств. По другую сторону секретера стояла пышнотелая женщина с короткой стрижкой и мужиковатым лицом. Она походила на партизанку из самой глубины леса, попавшую в плен, с той разницей, что ее тело от шеи до пят было покрыто не грязью и тряпками, а пурпурным балахоном с круглым вырезом на животе; шею отягощала массивная золотая цепь. Глаза и волосы были бесцветны. Независимо от направления взгляда, глаза смотрели с отвращением. И, наконец, в дальнем углу комнаты, возле небольшого бассейна с мерцающими на поверхности воды фонариками, скрестив руки на высокой груди, склонив красивую голову, стояла та, кого он знал под именем Лана. …Как бывало с ним в тяжелых ситуациях, решение которых откладывалось по независящим от него причинам, Русинский не чувствовал ни страха, ни подавленности - только любопытство. Оглядев комнату еще раз, он заметил, что она отделана с большой, даже чрезмерной роскошью. Стены и потолки покрывали золотые узоры, но канделябры, ручки, портсигары и трутницы на столах были серебряные, из чего Русинский вывел, что господа ценят скорей серебро, чем золото, и, стало быть, поклоняются скорей Луне, чем Солнцу. Это могло означать многие и совершенно противоречивые вещи - цивилизация слишком далеко зашла в вольных трактовках древнего символизма, но вдруг вспомнилось, что колдуны древнего материка, ныне сохранившегося только в легендах, считали Солнце женским и второстепенным светилом, отдавая молитвы Луне. Его догадку подкрепила статуя в центре комнаты: мужик исполинских пропорций держал в руках точную копию Луны, представлявшую собой многократно увеличенную в размерах головку пениса. Все было из серебра. - Вы увлекаетесь эротической карикатурой? - спросил он у Гиката. Доктор остановился и всплеснул руками - впрочем, уже без той заполошности, что отличала его в стенах подшефного дурдома. - А вот и наш великий копейщик! Сударь, я чертовски рад вашему пробуждению. Знаете ли, это непросто - вернуть копейке рыночную ценность. Дама в кресле рассыпала хрипловатый, но не лишенный приятности смех. Передав мундштук своему спутнику, она перекинула ногу на ногу и внимательно воззрилась на гостя. Шелк ее черных чулок лоснился как намасленный. “Если я в дурдоме, то тут можно жить. Но только если я в дурдоме”, - подумал Русинский, отгоняя от себя тяжелые предчувствия. - Признаться, мне здесь интересно. Только к чему это все? - сказал Русинский и обвел рукой комнату. - Переизбыток мебели. Не могу разобраться. - Мы поможем, - вкрадчиво ответствовал Гикат. - Видите ли, ваш друг Пьер был абсолютно прав. Очень скоро наша милая советская отчизна - под руководством партийных кадров, разумеется - покончит с иллюзией равенства и разделится на бедных и богатых. Развод, так сказать, будет оформлен официально. Вам, смею спросить, что больше нравится? Какая категория граждан? Если можно, отвечайте со всей допустимой серьзностью. - Если серьезно, то бедные взывают к жалости, а богатые безжалостны. А я не жалую ни тех, ни других. - Я так и думал. А посему позвольте еще одно пророчество: вряд ли, сударь, в новой социальной парадигме вам угрожает успех, ведь после грандиозной перестрелки здесь останутся только рабы, господа и философы. И если первые две категории слеплены из одного вещества, то третьи всегда где-то сбоку… Мусор. Воистину мусор! Я решительно против философистов. Их проповеди заразительны, но все они асоциальны, даже когда они продажны, даже когда возносят фимиам публичным ценностям. Устои общества - позвольте напомнить - покоятся на том основании, что одни покупают других, и так снизу доверху, и по наследству. Это величайшая идея; она объединяет всех неповторимых индивидов, объединяет реально, и без нее несть мира сего! Идея рая на Земле; вот что я имею в виду. Вероятно, вы не отрицаете действенность денег, ибо на деньги можно купить будущее, а бывает, что и минувшее; но в идею вы точно не верите. Вы хуже люмпенов, - он улыбнулся учтиво. - Вы продаетесь ровно настолько, сколько требует ваша материально-психическая оболочка. И социальная, в том числе. Скорлупа. Между тем общество нуждается в полной - вы слышите? - в полной самоотдаче; оно страдает от избытка нейтральности. Однако, - он сделал паузу, - я не думаю, что в глубине души вы относите себя к этим несчастным. Нет, вы не настолько глупы. В самом деле: ну стоит ли отказаться от мира, пробить оболочку, и оказаться в унылой пустоте? Что она? Всего лишь поле грез, чистое поле, где никто не мешает мечтать. Это удел слабых, сломленных, и вы понимаете это, господин Русинский. Во имя грядущего, ради спасения мира сего мы призываем под свои знамена все лучшее, сильное; мы отделяем зерна от плевел, мы формируем высшую касту нового мира. Нами досконально изучено ваше досье. Вас не умели оценить, ибо некому было ценить вас, но я могу воскликнуть лишь одно: браво! Браво!! А теперь позвольте перейти к официальной части нашей беседы. Я уполномочен сделать небольшое деловое предложение. Речь идет о работе в нашей организации. О работе, причастность к которой означает высокое положение в обществе и весьма обеспеченное бытие. Быть глупым иногда волнующе-приятно. Пьяная задышливая волна (“Да, да, все так и есть, не оценили, а я такой, такой!..”) прошла по позвоночнику Русинского, обожгла, хлынула в мозг, но внезапно исчезла, на миг оставив его в тоске и замешательстве. Он попытался вернуть эту приятную волну, вспомнить ее и вновь очутиться в сладком огне, но что-то заставило его расслабить руки, словно уронив авоську с новогодними апельсинами. Замешательство вернулось, и внезапно Русинскому показалось, что его облизали с головы до ног, облили соусом, посыпали специями и положили рядом с кипящим котлом, вокруг которого расселись голодные каннибалы. Закружилась голова, желудок свела тошнотворная легкость. Звуки, цвета, лица людей, свечи и кресла, - все слилось в один ослепительный круг, завертелось и сорвавшись с невидимой оси рухнуло в прошлое, и он увидел себя. Он сидел здесь, в этом самом кресле, впившись пальцами в дубовые подлокотники, но это было в другое время и он был другим, совершенно другим, но все же он был тем самым человеком, и что-то объединяло их, что-то огромное, тонкое и необъяснимое. Настал тот самый миг, когда открывается память о прошлой жизни, в которой мы забыли что-то главное, словно поезд ушел, и унес то, ради чего затевалась поездка. Мы стоим на перроне ошеломленные, без денег, документов и цели, и других вещей, которые, как думается нам, имели смысл и значение. Все что нам остается - продолжать дорогу, придумав некий маршрут и надобность, или идти в привокзальный мир, и строить хижину, и вживаться в привычки таких же потерянных. Впрочем это не самое трудное; бывает так, что каким-то непостижимым образом мы возвращаемся в почти забытое купе и начинаем вспоминать что было; мы находим исходную точку, карту пути, или заметку в блокноте, или ту важную мысль, которая сопровождала наш последний вздох, и может быть, самое сложное в этом мгновении встречи - смириться, открыться, не сжимаясь в удивлении и страхе. Русинский открывал купе воспоминаний, шатаясь в полной темноте, словно в ту пьяную ночь, когда он покинул поезд. Он сдерживал себя, опасливо замирал на месте, но как только он решился повернуть ключ, что-то толкнуло его и швырнуло вперед, и то, что он увидел, заставило его вздрогнуть. Ударило холодом. Стало тоскливо, невыносимо. Русинский окаменел. Да, он знал этих людей, и знал их слишком хорошо. Настолько, что любые средства годились, чтобы избавиться от них. А беспощадная разбуженная память раскрывала свои двери и вела туда, где все бесновалось темным огнем, и отступать было некуда, и некогда было жалеть себя. …Из небольшого бассейна в углу раздался сочный всплеск. Привлеченный звуком, Русинский вынурнул их кошмара памяти и почувствовал себя еще хуже. На глубокий ковер вышла пантера, с наслаждением отряхнулась и, проследовав в центр комнаты, задумчиво и преданно поглядела Русинскому в глаза. - Роксоланочка, милая… - проворковала женщина в кресле и потянулась вперед, чтобы погрузить пальцы в шерсть пантеры. - Интересное имя, - заметил Русинский. - Где-то я уже слышал. - Мы научили кошку плавать, - удовлетворенно констатировал Фронтер. - Вода - естественная стихия, эти организмы на семьдесят процентов состоят из нее. Вы, кстати, никогда не думали об этимологии слова “замочить”? Или, к примеру, веревка. Учитывая метафизические склонности вашего ума, полагаю, что для вас этот способ тоже приемлем. Ведь что такое петля? Это круг и крест. Вам никогда не приходило в голову, что петлю - египетский крест, ключ от небес, ныне, как ни странно, обозначающий женское начало и пространство - цари держали его в левой руке? Рекомендую задуматься. Ибо, несмотря на то что вздернуться - это гораздо богаче в метафизическом смысле, нежели танцевать на кресте, в случае отказа вам остается одно: молить своих ментовских богов, как всякому, qui sibi collo suspendia praebet.* Искренне полагаюсь на ваше благоразумие. Ибо непосредственность, с которой вы… -