Не вернуться назад... - [44]

«Это все, конец… или будут добиваться, чтобы я раскрылась. Будут днем и ночью допрашивать, пытать», — с ужасом думала Лариса, возвращаясь в камеру после допроса у Штрекера и очной ставки с Нерусом. Но прошел день, второй, а ее не вызывали, о ней снова забыли.

Наступила пятница — день казней. Так в тюрьме было заведено. Вначале она об этом не знала, но потом за два с лишним месяца на все насмотрелась. Судьбы узников здесь решали быстро и делали это ежедневно, еженощно. Но пятница была днем, специально отведенным для казней в массовом порядке.

В ночь на пятницу никто из узников обычно не спал, все ожидали стука запоров и окрика: «Выходи!» Этот окрик означал, что наступил конец мучительным допросам, издевательствам, тревожным ожиданиям и надеждам. Несколько дней тому назад незнакомая женщина сунула ей в руку записку на крошечном клочке папиросной бумаги: «Лара, держись! Мы знаем все, принимаем меры. Аркадий». Да, это была его записка, его почерк. Какой радостью и надеждой наполнилось тогда ее сердце! Но, видно, не судьба. Очень трудно, невозможно проникнуть через эти высокие каменные заборы, опутанные колючей проволокой, и толстые тюремные стены. Шли дни, вестей не было, и постепенно надежда стала меркнуть…

Стучали кованые сапоги в коридоре, щелкали замки, гремели засовы, ругались тюремщики, узников выводили во двор. Эти обреченные люди шли к своей последней жизненной черте. Лариса сжалась в комок и смотрела с ужасом на дверь. На какое-то мгновение ее мысли перенеслись в прошлое. Она, еще малышка, поехала с мамой к бабушке в деревню. Было очень жарко. Когда купались в речке, она зашла глубоко в воду и начала тонуть. Мама бросилась ее спасать и тоже, не умея плавать, пошла ко дну. Их вытащили. Потом мальчишка, который ее спас, каждый день приносил ей живых раков, она их ужасно боялась…

Загремели запоры камеры, со скрежетом открылась дверь, и верзила надзиратель рявкнул: «Выходи!» В тюремном дворе вытянутая длинной кишкой колонна заключенных, вокруг нее эсэсовцы и полицаи с автоматами и овчарками. И тут она увидела Галю и Лесю и не помня себя бросилась к ним, но рука эсэсовца схватила ее за плечо и поволокла в хвост колонны. В ушах долго стоял крик Леси: «Прощай, подружка! Вот и пришел наш смертный час».

На востоке алела полоска утренней зари, тянуло прохладой вдоль узкого длинного двора. Рассвет. Начинался новый день, который стоявшим в колонне не суждено было увидеть.

Во двор въехало несколько закрытых машин, в которые эсэсовцы и полицаи стали заталкивать арестованных. Двор был заполнен плачем, стонами, проклятьями. Но тюремщики на это не обращали внимания, колонна таяла, машины одна за одной покидали тюремный двор. Откуда-то из верхнего окна раздался звонкий голос: «Прощайте, товарищи! Прощайте! Всех не убьют! Мы победим!» Затрещали автоматные очереди, пули с визгом ударялись о тюремную стену и, отскакивая, вместе со штукатуркой падали на землю.

Очередь приблизилась к Ларисе. Вот уже стоящий впереди ряд поглотило чрево «черного ворона». В этот момент рука тюремщика сжала локоть и повела ее обратно в тюрьму. Урчащие машины, гул, крики и розовый рассвет остались позади. Она в камере. Одна. Остальных увезли. Мало-помалу она стала оттаивать, приходить в себя и попыталась понять, что же произошло, почему ее не увезли, а водворили обратно в камеру. Так что же ей, радоваться или, наоборот, огорчаться, готовиться к худшему? А что может быть еще хуже, чем то, что она пережила за эти дни и недели? Она то ходила по камере из угла в угол, прижав пальцы к вискам, то садилась на пол и принималась плакать, чувствуя себя потерянной и никому не нужной. Позже она заметила, что кто-то поставил у дверей железную миску с похлебкой, но не притронулась к еде. Думала о маме, как она там. Днем с ней была истерика, и она не помнила, как уснула на каком-то тряпье в углу.

Когда в камере стало совсем темно, ее растолкал надзиратель. В тот вечер ее снова доставили к Штрекеру, но на этот раз не в тюремную следственную комнату, а в его кабинет в городе.

Штрекер был в хорошем расположении духа и необычно любезен.

— Садитесь, фрейлейн, садитесь, пожалуйста. Вы можете выйти, — это к полицаю, который конвоировал Ларису. И снова к Ларисе: — Вы, я вижу, очень похудели, с вами плохо обращались?

Лариса смотрела на него и думала: «Интересно, есть ли у него мать, и как только таких земля носит? Чего в нем больше — цинизма, злости, ненависти к людям, лицемерия или еще какой-то пакости? Кому-кому, а ему-то известно, каково заключенным в тюрьме. По его же приказу хватают людей и сажают в тюрьму, посылают на расстрел, истязают и глумятся на допросах. Если бы можно было плюнуть в его противную физиономию или запустить чернильным прибором. Что ему еще от меня нужно?»

— Спасибо, ничего, не жалуюсь.

— О да, конечно, тюрьма не есть санаторий, далеко не санаторий. — Он закурил, прошелся по кабинету и, остановившись перед ней, продолжал: — Вы ничего не рассказали на допросах, но вы, надеюсь, не считаете нас наивными людьми. Я знаю о вас все.

Он сел в кресло, положил окурок в пепельницу и тут же снова закурил.