Не уймусь, не свихнусь, не оглохну - [3]

Гаспра. 1972, июль. Крым

«Судьба играет мною». Вновь я в Средней Азии, опять в санатории и в том же корпусе, в той же палате и даже на той же самой койке, где был раньше, а раньше — это семь (!) лет назад. Дорога была утомительной. Пришлось ночевать в аэропорту Ашхабада, в гостинице, естественно, не было мест. Утром поехал в город, бродил по душным улицам Ашхабада — сидел в скверике театра им. Пушкина. Ох, как грустно же мне было. А еще все впереди, целых полтора месяца, да если бы только это…

Из Ашхабада вылетел в 12–50 по московскому времени, т. е. уже в 14–50 по местному. Пока добирался из Мары… Так что прибыл только к вечеру 15 сентября. Уже встретил некоторых знакомых по прошлым моим приездам. Очень приятно было увидеть Колю Леонова (москвич, радиоинженер, товарищ мой по диагнозу). Славный парень. Опять мы держимся вместе. А некоторых наших друзей уже недосчитываемся…

Сегодня у меня не лучшее настроение. Писать не хочется.

16 сент. 1972. Байрам-Али (Байрам-Али — климатологический санаторий в Туркмении на краю Каракумов, для страдающих нефритом, хроническим заболеванием почек.)

«Молод, свеж и влюблен…» 1965 г. Байрам-Али

Раджеп ехал в отпуск, на побывку, мы оказались попутчиками. Военная форма ему не шла, а главное, не спасала от беспомощности. В самолете он летел в первый раз, суетился, совал стюардессе сразу все свои документы и вдобавок совсем плохо говорил по-русски. От меня он не отходил, в дороге быстро сближаются (впрочем, так же быстро забывают, расставшись на вокзале). В самолете я учился туркменскому языку, Раджеп отчаянно радовался, когда я правильно произносил какое-нибудь слово: «Карашо!» Потом был ужин; он внимательно следил, как я управлялся вилкой и ножом и старательно повторял то же самое.

— У нас вилка нет.

— Где у вас?

— В армия. Только ложка есть.

Закурили. Он посмотрел на часы.

— У нас ат-бой. Спать ложатся.

— Давно служишь?

— Девять месяц.

— Дома знают, что ты едешь? Ждут?

Он засмеялся:

— Нет. Не писал, приеду — радоваться будут. Мама, отец. Жена ждет, дочка.

— Сколько же твоей дочке?

— Девять месяц, девочка.

— Так ты ее не видел еще?

— Зачем не видеть? Видел! Карточка видел, хароший девочка!

Он достал из маленького чемодана книжонку и стал читать. Это были туркменские стихи, книжонка была изрядно потрепана, некоторые стихи помечены.

— Это самый хароший, — говорил Раджеп, — везде с собой вожу. — Смуглое восточное лицо его светилось изумлением. Я взял книгу, прочел: «Магтымгулы». Он пробовал перевести мне стихотворение о любви и мучился, что я не понимаю.

— Гозел сен, гозел сен, — твердил Раджеп, — цветок ты, цветок.

— А вот это о чем? Переведи.

— Это о жизнь. Как жить. Жизнь дорога, длинный…

Я начал читать вслух, конечно, не понимая содержания, но звуки были очень красивы, упруго рифмовались, размер равномерно набегал, как волна…

— Еще, — просил Раджеп, — еще читай. — Глаза его светились; кажется, он был рад очень.

— В Ашхабаде я куплю тебе такую книжку. В Ашхабаде есть такой книжка. Ты будешь читать «Магтымгулы».

Поздно ночью регистрировали билеты в Ашхабаде на утро следующего дня. Спали в креслах. Тут я рассмотрел фотографии всех его родственников и жены, молоденькой туркменки в национальных одеждах.

— Красивая у тебя жена, — сказал я.

— Очень красивая.

Утром, до самолета, отправились в город. Многоликий Ашхабад залит солнцем. Помогаю выбрать подарки жене и родителям. Раджеп, по-видимому, относится к этому серьезно, волнуется, подолгу вертит в руках брошки, косынки. Кидается к каждому книжному магазину, ларьку. «Магтымгулы» нет. Это его расстраивает.

— Сколько книжек никуда не годных. Плохих книжек. Хорошей нет. Зачем так?

— Успокойся, Раджеп, у нас тоже не всегда купишь Пушкина.

Мне хочется сходить к русскому театру. Он терпеливо сидит со мной на скамейке в сквере. Курим.

На фасаде театра бездарный барельеф великого поэта. Здание маленькое, наверное, уютное внутри. Выходят артисты, я их сразу узнаю по манере держаться. Опять слоняемся по городу. Пытаюсь сфотографировать туркменок в национальном платье, они бегают стайками, отворачиваются. Еще полтора часа сидим в аэропорту. Рядом с нами две молоденьких туркменки. Раджеп заговорил с ними по-своему. Я жалуюсь.

— Так и не смог снять. Пугливые они какие-то у вас. Ну чего боятся?

Вдруг одна девушка протягивает мне бумажку, на которой написан адрес: Тувакова Нурбиби. Раджеп радуется.

— Вот видишь, не все туркменки боятся. Она хочет, чтоб ты ей написал письмо, как брат.

Девушка улыбается.

— Я учусь в университете, уже на третьем курсе, — говорит по-русски и почти чисто.

Я поднимаю аппарат и щелкаю. Она улыбается. Я снимаю еще. Мне кажется, она просто терпит.

— Я пришлю вам снимки.

— Обязательно пришлите и письмо напишите. — И она уходит на самолет, следующий в Ташаус.

— Она провожает свою сестру в Ташаус. Ведь ты ей напишешь письмо? — спрашивает Раджеп.

— Обязательно.

Летим в Мары. Под нами Каракумы. Жарко нестерпимо. Первое, что вижу, спускаясь по трапу, — верблюды.

— Ты ведь приедешь ко мне в гости, да?

— Конечно.

Тут какие-то знакомые встречаются Раджепу, и они кричат весело на своем родном туркменском. И он на минуту забывает обо мне. А меня уже ждет автобус, чтобы ехать дальше. Он вырывается из толпы, подбегает.