Не упусти - [8]

собрался ее убить. Ерунда какая-то.

– Интересная психология, не правда ли?

– Но почему она с ним пошла?

Мистер Джеймс затих. На его лице появилось какое-то выражение, которое было очень трудно прочесть, но Сорока вдруг чрезвычайно засмущалась. Она подумала, что Мистер Джеймс все знает – ученические сплетни неизбежно доходили до учителей. Куда бы она ни пошла в этой школе, все видели ее насквозь.

Но потом мистер Джеймс покачал головой, и это выражение исчезло.

– Думаю, у тебя уникальный взгляд на этот рассказ, Маргарет. Я с удовольствием послушаю твои мысли. Давай ты напишешь мне небольшое эссе – ничего особенного, всего несколько абзацев, разовьешь свои идеи. Сдашь на следующей неделе. Без требований к страницам, без подсчета слов, только свое мнение на бумаге. Договорились?

– Это я могу, – сказала Сорока, и в этот момент она чувствовала, что и правда может.

* * *

В коридорах уже было практически пусто, когда Сорока пошла к своему шкафчику через полчаса после финального звонка. Она по-прежнему была полна сил от разговора с мистером Джеймсом, но эта бодрость исчезла в тот же момент, когда Сорока повернула за угол.

Она застыла на месте.

У своего шкафчика спиной к ней стояла Эллисон и убирала вещи.

Спина Эллисон была от нее всего в десяти футах.

Эллисон услышала приближавшиеся шаги в пустынном коридоре и медленно повернулась. Сорока метнулась обратно за угол и нырнула в первую же дверь – в туалет. Никогда еще она не была так благодарна за удачное расположение туалета. Девочка вошла в кабинку, закрыла дверь и досчитала до пяти, прежде чем позволить себе выйти вновь.

Спина Эллисон исчезла.

Сорока сунула учебники в шкафчик и со всех ног помчалась из школы.

* * *

Энн-Мэри не пошла на работу.

Кухня была как после взрыва, но Сорока поняла, что мать, по-видимому, пыталась испечь блины – единственное, что можно было приготовить из домашних запасов, кроме макарон с сыром. Энн-Мэри спала на диване, вся в тесте и липком сиропе, и сильно пахла дешевой водкой. Сорока накрыла мать пледом – не из любви, а чтобы не смотреть на это.

Затем она достала желтый блокнот и кое-что написала на полях свободной страницы: «И я могу попасть туда, когда захочу. Я узнаю это место, когда увижу».

Сорока пошла на кухню и начала складывать грязные миски, сковородки и мерные чашки на стойку. Именно тогда она кое-что увидела через окно над раковиной…

На заднем дворе, в сарае отца… горел свет.

Сорока застыла, как статуя, со стеклянной миской в левой руке, вытянув правую, чтобы открыть кран над раковиной.

В сарай отца уже полгода никто не заходил. Сорока точно это знала. Ключ висел на крючке рядом с задней дверью. На нем скопилась пыль, которую никто не пылесосил и не вытирал, а еще грязь от обуви, которую никто не трудился снимать, заходя в дом.

Дверь сарая по-прежнему была закрыта, а это означало, что замок висел на месте, иначе дверь бы просто распахнулась. Получается, что внутри никого не было, потому что изнутри запереть дверь нельзя. Итак, дверь закрыта, значит, заперта, следовательно, внутри никого… тогда как же там загорелся свет?

Сорока поставила стеклянную миску на стойку и наклонилась, глядя в окно на вечернее небо. Может, шел дождь? Однажды от сильной грозы у них в доме включилась сигнализация. Вдруг и в этот раз случилось что-то подобное? Но небо было ясным и голубым, на заднем дворе никого, мать храпела, а свет в садовом сарае горел. Сорока вдруг поняла, что у нее задрожали руки.

Она подошла к передней части дома.

Самое простое объяснение чаще всего оказывалось верным, и Сорока подумала, что отец припарковал грузовик на подъездной дорожке. Он, наверное, приехал за своими вещами и привел с собой кого-то, чтобы помочь погрузить тяжелую технику в машину. Он собирался сделать это ночью, потому что, как надеялась Сорока, ему было слишком стыдно показываться при свете дня. Именно так ей хотелось представлять отца: ему стыдно существовать до захода солнца.

Но грузовика на подъездной дорожке не было. Сорока вышла наружу босиком и встала на лужайке перед домом. Дальше по улице грузовика тоже не оказалось, по крайней мере, в пределах видимости.

Она повернулась к дому. Все выглядело как обычно.

Район наполняли привычные звуки: орало чье-то радио, стрекотали сверчки, где-то параллельно их улице промчался автомобиль.

Сорока решила, что слишком остро отреагировала. Она обошла дом сбоку.

Свет в сарае все еще горел, но внутри ничего не происходило. В двух высоких окнах по обе стороны двери ничего не двигалось.

Она посмотрела на бассейн слева, блестящий и спокойный в слабом свете сумерек. Матрас-пицца лежал на узкой платформе.

Она снова повернулась к сараю.

Ничего не изменилось. Все осталось на месте, ни одна вещь не пропала и не сдвинулась.

Кроме света. Свет не горел.

Две – чтоб ты не скучал

На следующий день Бен встретил Сороку за обедом с несколькими книгами об Амелии Эрхарт и спросил, не хочет ли она встретиться в эти выходные, чтобы поработать над проектом в библиотеке или у кого-то из них дома. Сорока ответила «хорошо», но на самом деле имела в виду «кажется, у меня что-то с глазами». Потому что свет в сарае прошлым вечером то горел, то гас, то горел, то гас, и так еще три раза, а когда Сорока выходила на улицу, чтобы это проверить, в сарае становилось так же темно, как в ночном небе над головой.