Не ум.ru - [65]

А по-серьёзному – у истории безусловно имеется своя канализация, где хранится дерьмо. Однажды оно непременно всплывёт.

«Лучше зимой, вони меньше».

«Для исторического дерьма любое время года – сезон».

И вообще, старый, жизнью обученный, задроченный ею диссидент – он как сом в омуте. Все знают, что он где-то там обитает. По всему положено – должен. Раз коряги есть. Какой омут без коряг? Но никто никогда его не видел. Правда, время от времени еда у рыбаков с берега пропадает. А по поверьям должны были бы дети, у родителей.

Последнее, надеюсь, на эту тему: ругательные лозунги в адрес власти лучше всего писать лазером на бортах космических кораблей. Вроде как высказался над всем человечеством и по роже не получил.

74

Наш здешний трудяга-трамвай за день перевозит, наверное, куда меньше людей, чем, участвует в его подготовке к выходу на линию. Если бы я выбирал, на чем доезжать до работы, то его бы и выбрал. Из сочувствия и солидарности незаметных трудяг. Но служба моя совсем в другой стороне. Если смотреть в корень, то не в ту сторону трамвай ходит. В автобусе же, правильно вышколенном по части выбора направлений, по утрам настоящий дурдом. Давка чудовищная. Болтовня, к слову, такая же. Недавно еду и слушаю нехотя, деться некуда, руки плотно прижаты к бокам, захочешь – нечем уши заткнуть:

– Помнишь, во вчерашней типа серии, она ему: может быть, Кровавую Мэри? А он ей: Машенька, ты же знаешь, критические дни – это типа не моё. Не, ну ты поняла? Во, блин, круто. А мой папаша чуть пепельницей в телик не запулил. Летал по квартире, как джин взбесившийся. Я ему: не для вашего поколения кино снимали. Для них парады, блин! Потом удивляется, что давление. Старый, старый, а про Кровавую Мэри и критические дни чётко въехал. Чудной. А за телик теперь мне плати, у него пенсия с пенис на морозе. Как тебе? Да ладно, ну не сама придумала. Подумаешь… А мой бывший и критическими не брезговал…

Я чудом не зажевал стёганую синтетическую спину, в которую упирался носом. Так затошнило. Нельзя впечатлительным похмельным жёсткие образы в уши засовывать. Такая могла коллизия образоваться… Не дай бог! Пусть и скудным был завтрак.

При моем немалом росте страшно было подумать, что за гигантское тело размещалось передо мной. Надо сказать, что синтетике, обтягивавшей безразмерную спину впереди меня, дай я чувствам и рвотным позывам волю, трудно было бы навредить. Она сама по себе воняла хуже некуда. Живой искусственный скунс, а не мёртвая ткань. Китайская, наверное. Из чудом сохранившихся. Нынче даже плохонький ширпотреб из тех краёв пахнет вполне пристойно. Не благородно, до этого еще не дошло, но о былом обонятельном беспределе и близко не напоминает. Ладно, решил для себя, китайская – это плюс: если все-таки меня укачает от вечерней невоздержанности и пересказанного попутчицей юмора на ТВ, буду в своё оправдание давить на патриотизм. «Большой» патриотизм, который за всю страну.

Пару раз от безделья и недовольства физическим положением нарочито я шумно втянул носом воздух. Постарался звуком передать возмущение качеством ткани. Эдакий Антон Привольнов, со спины обнюхивающий чужую одежду. В интересах бестолковых и жаждущих все обо всем знать телезрителей. До меня не доходит, как можно испытывать восторг от понимания, насколько уродлив, лжив и ядовит окружающий мир.

Туловище передо мной заёрзало, но ни развернуться, ни даже голову повернуть не смогло, несмотря на все очевидно предпринятые усилия.

– Простите, – сдавленно пробубнило туловище куда-то вперёд, но сомнений не оставалось: это оно мне.

– И вы меня, – отозвался я вежливо, с известным удовольствием отметиться человеком воспитанным и не чуждым манер.

Меньше чем через секунду нечем стало дышать. Точнее, дышать по-прежнему было чем, никто воздух страны не украл, но продолжать привычно вдыхать его категорически не следовало. До меня сразу дошло – за что, сука, извинялись. Потому что умом я быстр и чрезвычайно проворен. Тогда как с зажатым телом в тиски других тел, и к тому же на выдохе, совершенно беспомощен. Нос, решил я, с его обонятельными рецепторами, он всего лишь часть тела, рассчитанное в том числе на страдание, не без того, а дыхание – это часть жизни. Только ртом у меня дышать все равно не выходило, рук по близости не было нос зажать. Вонь же, особо чужая, она беспощадна. Не передать, как обидно бывает дышать чужой вонью. Наконец, самое горькое, что случилось со мной… Горше не бывает. Когда выходил на своей остановке, все прочие пострадавшие подозрительно и недобро косились именно на меня. Это жизнь? Это нормально? У меня вообще не бывает скопления газов в желудке, что бы ни съел. Ну не орать же об этом в лица, полные осуждения? В ответ я подумал, что они у людей такие всегда, даже когда думают о хорошем. Потому, что хорошо думать о хорошем – глупо. Хорошее – оно и так хорошее. Чего о нем думать, когда вокруг все плохо?

«Оптимизм – это вообще не про людей».

«Это про выборы и кошачью уверенность в завтрашнем дне, если видит животное, как хозяйка выгружает из хозяйственной сумки пирамиду “Вискаса”. Впрочем, я знавал одну даму…»