Не ум.ru - [47]
«Русский?»
«Всё может быть».
«Интеллигент?»
«О…»
«Согласен, временами очень и очень сомнительно».
«Зато во все остальное время эта призванность согревает душу».
Иногда, каюсь, накатывает, и я мягко грущу о себе таком, какого никогда не было, начиная с неопределенных, неведомых, а потому легко прорастающих в любой почве корней. В мире иллюзий, к слову, тоже нужна опора, пусть и такая же иллюзорная. Удачливые и богатые в таких случаях подыскивают голодных художников с божьей искрой. В сытых, не могу не признать, она, божья искра, тоже встречается, но сильно загромождена, занесена хамсинами чиновного обожания, ее трудно рассмотреть. Трудно и о-очень дорого. Голодные же – не все, разумеется, однако многие, – так жаждут сытости, что легко продаются. Вот им, талантам, еще не опознанным человечеством, и заказывают «старое масло». Не забывая приложить к задатку набор своих фотографий. Для «штришков», так сказать, определяющих «фамильное» сходство. И рождается на холсте мнимая прабабушка, фрейлина в кренолинах. Или, скажем, такой же псевдопрадед в парадной форме Московского 1-го лейб-драгунского императора Петра Великого полка… А ведь не случайно, не с бухты-барахты вспомнился именно этот полк. В гостиннной… Двух, а тем более убожества одного единственного «эн» для представлениях об описываемом пространстве никак не достанет… Итак, в гостиннной одного помпезного дома в Замоскворечье мне довелось лицезреть богатырский, что до размеров, холст, поименованный следующим образом: «Предок с сослуживцем и близким другом Федором Федоровичем Тютчевым в карты режутся». Так, гордо похохатывая, полотно гостям представил сам хозяин. Я частным порядком пописывал его мемуары, втайне надеясь, что литературная серия «Охуеть и не встать» вряд ли когда-либо кем-либо будет учреждена, а значит, рукопись никогда не увидит свет и мир не будет смущен еще больше, чем он смущен сейчас. За труды собственно и был удостоен немалой чести присутствовать в высокой компании.
Прочитать, если именно это – про Тютчева, предка и карты, – или что-то иное было выгравировано на табличке внизу рамы, я не удосужился. Неловко было отбиваться от восхищенных и охающих, будто при родах, гостей. К тому же нижний край рамы требовал поклона, возможно прогиба, я же не был уверен, что рубашка из джинсов не вылезет. Или что-то вовсе оскорбительное для общества. Даже на мой саркастичный взгляд все вместе – работа, рама, табличка – выглядели вполне достоверно и презентабельно. Не в пример лучше хозяина. Грамотно и умело состарена: без ботокса, хитрых подтяжек. «Да здравствуют возрастные морщины!» – полыхнул в мозгу неозвученный лозунг. И тут же подумалось оправдательное: «По меньшей мере, знает, кто такой Тютчев. И что служил. И где служил…» Правда, вырисовался нюанс, но о нем чуть позже. Как и о друге юности, с которым чудом сохранил отношения; я все помню, просто немного отвлекся.
Я слушал разглагольствования хозяина о мире, об истории, о своем, то есть его в ней месте, а мой короед сомнений, тихо сопя, поедал плоть благодушия. Нет, конечно же не сам «потомок» выдумал липовый сюжетец. Наверняка корыстный живописец отметился, присоветовал две фигуры писать, одна из которых известна…
«Гонорар опять же за двоих слупил».
«Ну, и молодец».
«Завидуешь».
«Как и ты».
И еще дважды молодец – вот он, нюанс! – что утаил, шельмец, от заказчика: не тот это Тютчев, который известный поэт и по отчеству Иванович. Это сын его, Федор Федорович, так и не выбившийся, кстати сказать, в известные литераторы, хоть и пытался настойчиво. Нынче он и вовсе забыт, то есть неузнаваем. Но служил именно что в Московском 1-м лейб-драгунском императора Петра Великого полку, тут без фальши.
«А может, не было никакого коварного умысла надуть толстосума и художник такой же лопух, как его заказчик?»
«Запросто».
«Дочкину паству вспомнил».
«Их, убогих».
Честно говоря, мне сдается странной тяга нынешних состоятельных выдумщиков определять своих пращуров именно на военную службу. Случись у меня подобная блажь и, понятное дело, возможности, я бы своего «предка» отдал в дипломаты. Или пристроил к ним. Кому как больше нравится. Там и Тютчев – старший, и Бестужев-Рюмин, и Горчаков. «Предку»-то нафантазированному какая печаль – в чей мундир рядиться? Форма, кстати, в те времена у дипломатов была весьма импозантной. Особенно парадная. Авантажно выглядели тогдашние мидовцы. Офицеры лейб-гвардии, я бы сказал, дипломатам баталию кутюрье заметно проигрывали. Впрочем, это дело вкусов, а они меняются, не почитая традиции, скорее уж с вызовом к ним. Знавал я человечка, что с трех шагов «Кавказ» от «Агдама» по запаху в голос радостно различал, теперь же «Дом Периньон» оценивает молча, задумчиво и немного печально. Возможно, вспоминает, что Пьер Периньон, строго говоря, не был изобретателем игристого вина, но много чем поспособствовал его появлению. Или телеурок сомелье вспоминает, а в голове: «И чё, сука, щеки надувать придумали. Пузырики – они и есть пузырики. Закинул бы щас махом, и супцу… пока не остыл. Вот, блядь, вынудил господь в люди выбиться».
Много душ человеческих и преступных, и невинных прошло через душу мою, прокурорскую. Всех дел уже не упомнить, но тут некоторые, которые запомнились. О них 1 часть. 2 часть – о событиях из прошлого. Зачем придумали ходули? Почему поклонялись блохам? Откуда взялся мат и как им говорить правильно? Сколько душ загубил людоед Сталин? 3 часть – мысли о том, насколько велика Россия и о том, кто мы в ней. Пылинки на ветру? 4 часть весёлая. Можно ли из лука подбить мерседес? Можно. Здесь же рассказ о двух алкоголиках.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.