Не ум.ru - [31]

Словом, её рабочий режим безусловно попал в список режимов, жестче прочих отторгнутых от моих симпатий. И он платил мне той же монетой. Так был послан куда подальше мой собственный, личный режим, постельный. Наряду с режимом питания постельный толкался среди младших в иерархии режимов, а поэтому не заслуживал спуска, он же – снисхождение, если вы не лыжник, а малограмотный, но с претензией, альпинист.

Я валялся дома, почти приконченный сквозняками на службе, всеми забытый, даже родней, поглощенной собственными августовскими дачными трудностями и отпускными радостями. Короче говоря, я резко и одномоментно выступил против всех режимов и тех, кто их олицетворял (против некоторых временно получилось значительнее, до Крыма еще были годы…), и символично переименовал свое животное из Мамуки в Хомячуру.

Фактически, еще раз признаю, на тот момент пострадала только грузинская сторона. Однако я в свои годы – это бахвальство! – уже понимал, что прищучить всех разом – своих, чужих, вообще никаких, то есть географически и материально ко мне нейтральных, – можно только на выборах. Если, конечно, речь о демократии и ваш выбор не сужен до отсечения головы или утопления в горячем масле.

«Если разобраться, это ведь тоже выбор».

«Лучше выбирать имя».

«Кто бы спорил».

Хомяк поначалу хмурился. Думал, наверное, что Мамукам живется сытнее. Однако звериным чутьем уловил, что точка невозврата пройдена, и примирился с новой судьбой. Мой хомяк неподражаем в умении комфортно существовать в предложенных обстоятельствах. Мне бы не помешала малая толика его талантов.

За неделю Хомячура вполне вжился в свой новый образ. Он не очень существенно, не до зависти, но все-таки похудел, освоил по ходу панибратское подмигивание и стал намного уступчивее в диспутах об экзистенциональных потребностях.

В пятиступенчатой системе Эриха Фромма, о котором Хомячура узнал от меня во всех необходимых ему потребностях, он бескомпромиссно выделял потребность в преданности. Стоит ли уточнять, что речь о преданности человека своему наилюбимейшему хомяку. Потребности человека его, возможно, также беспокоили, даже волновали, но хомяк чрезвычайно талантливо скрывал неравнодушие. Надо признать, что вплоть до сегодняшнего дня талант по-прежнему не растрачен. А в общем и целом, животное стало намного доступнее. Особенно на сытый желудок. Его, Хомячурин.

Я цеплял ногтем закаленную проволочку, одну из тех, что хитрым ажуром окружают снаружи моего хомяка, имитируя золотое жилище соловья-халифа, чуток оттягивал ее и отпускал.

«Тын-н-н…» – охотно напевала проволочка.

«Сечешь, Хомячура, до чего переменчива жизнь?» – звучал одинокий куплет этой недолгой проволочной песни.

Зверек смотрел в ответ лукаво – он же теперь хитрован! – чуть клонил голову на одно плечо, затем на другое. «Ну, ты и достал, невыразительный», – прочитывал я движение, поддерживаемое легким цоканьем с пересвистом. Почти соловьиным. Хомячово-русский словарь был мне совершенно без надобности. Или это поросший шерстью и заматеревший призрак соловья халифа пожаловался на то, что утратил приязнь хозяина, склевав по ревнивому недоумию любимый цветок правителя?

«Ну, тогда берегись, Хомячура… Призрак и ответит…»

Где-то в литературе а-ля «Тысяча и одна…» я, помнится, опосредованно пережил этот многократно возлюбленный всеми жанрами шаг от любви до ненависти. Позже, драма ожила, вторгшись в мой далекий от возвышенности «Тысячи и одной…» быт. И хотя это литературе предначертано отражать жизнь, а не наоборот, в моей жизни, видимо, что-то пошло не так: упершись в бессилие выдумать что-нибудь эдакое, индивидуальное, да позаковыристее, она тупо прибегла к книге. Облажалась, попросту говоря, что до фантазии.

Псина старинной бабулиной подруги – эти две «старины» в сложении наверняка пережили нафталин, – стащила со стола и сожрала мой вожделенный бутерброд с котлетой.

Ей, собаке, надо сказать, кроме моего вербального негодования ничего за это не было. К тому же в словах я был похвально сдержан, потому что выражаться при взрослых считал зазорным. А вот птицу халиф – обожаю халифов! – за меньшую провинность отдал кошкам на харч! Ну, или на прокорм, если правитель и кошки были воспитаны должным образом. Ничего про это не знаю.

С тех пор как ко мне в ажурной и явно антикварной клетке попал попугай – знакомые отъехали навестить друзей в Америке, попросили присмотреть за любимцем, да и загостились на жизнь, – я мечтал, что это та самая, «соловьиная», из дворца. Пусть не из золота, то есть сменная, как обувь. Однако – она. Хорошо: одна из них, сам же признал – может быть сменной. Даже хомяк своим присутствием не портил легенду о любви, прерванной глупостью.

Ох уже мне этот Восток…

Раньше, когда Хомячура был Мамукой, нам никогда не доводилось общаться с ним так запросто и в то же время так содержательно. Все-таки выбор имени – серьезное дело, ответственное. Мои родители в этом смысле проявили верх легкомыслия.

О легкомыслии, раз уж коснулись темы. Интрижку с красоткой, измучившей меня режимом режимного предприятия, пришлось прекратить. Ко всем бедам, чинимым порядками на работе, она дьявольски далеко от меня жила: три четверти часа и две пересадки с заменой транспорта и относительного комфорта на полный дискомфорт. Если в одну сторону. Дочке ее я опять же не приглянулся.